князь, искусствовед и театральный деятель, русский писатель, внук декабриста С.Г. Волконского и М. Н. Волконской
Сергей Михайлович Волконский родился 4(16) мая 1860 в Фалле, имении Бенкендорфов-Волконских, ныне Кейла-Йова (Эстония), неподалеку от Таллинна. Он рос в семье, прошлое которой неразрывно было связано с русской историей.
Его отец - Михаил Сергеевич Волконский, записанный при рождении в заводские крестьяне и ставший впоследствии товарищем министра народного просвещения - сын декабриста Сергея Григорьевича Волконского и его жены, Марии Николаевны, урожденной Раевской. (По материнской линии Мария Николаевна была правнучкой Михаила Ломоносова.)
Мать Сергея Михайловича - Елизавета Григорьевна Волконская, рожденная светлейшая княжна Волконская. Ее дед с отцовской стороны - Петр Михайлович Волконский, герой Отечественной войны 1812 года, начальник главного штаба при Александре I, а с материнской - шеф жандармов граф Бенкендорф. Елизавета Григорьевна Волконская была одной из умнейших русских женщин своего времени.
Получив серьезное образование, владея свободно, (на уровне родного русского!) несколькими иностранными языками, она до семнадцати лет воспитывалась в Риме и смогла привить своим детям истинную, нежную любовь к этой стране. Елизавета Григорьевна увлеченно занималась историей (написала книгу - исследование "Род князей Волконских", не потерявшую значимости по сей день; впервые издана после смерти княгини, в 1900 году) и философией, играла на любительской сцене (в домашнем театре Волконских), имела на все свой независимый и твердый взгляд. Когда она приняла католичество, в Петербурге - придворном и сановном - это вызвало целую бурю споров и негодования. А после выхода в Германии ее книги "О церкви" (в 1887 году), Победоносцев сказал о Елизавете Григорьевне, что "княгиня - самая опасная женщина в России!" Владимир Соловьев, близким другом которого она была, называл ее "Женщиной редкой силы ума и сердечной прямоты".
Детство и юность Сергея Михайловича Волконского прошли в петербургском доме родителей, бывшем тогда одним из центров Петербургской культурной, да и придворной жизни. Насколько естественно приближена была семья Волконских к высшим кругам Петербурга можно понять из эпизода, о котором рассказывал позже Сергей Михайлович в своих "Воспоминаниях": "Встречалась нам в Летнем саду и императрица Мария Александровна (супруга императора Александра II). Не раз она останавливалась, приветливо кивая нам, а однажды вступила в разговор с нашей гувернанткой Элизабет... Та, с приседанием на каждом ответе, рассказала все, что следует, а императрица, улыбаясь и ласково погладив по щеке младшего брата Гришу, велела передать маменьке поклон от нее... Можете представить гордость нашу, когда мы с прогулки принесли матери поклон - от императрицы!" (Волконский С.М. "Васильевский остров". Отрывки из воспоминаний)
В доме Волконских бывали, помимо высших придворных чинов, А.К. Толстой, Ф.И. Тютчев, Я.П. Полонский, А.Н. Майков, И.С. Тургенев, В.С. Соловьев и еще целый ряд людей, чьи имена составляют славу и гордость России.
Именно на домашней сцене театра Волконских в 1892 году впервые состоялась премьера пьесы Алексея Константиновича Толстого "Царь Федор Иоаннович", до этого запрещенная цензурой к театральной постановке. Сергей Михайлович играл в ней роль царя Федора.
С 1887 по 1880 годы Сергей Волконский учился в IV Ларинской гимназии на Васильевском острове. Его педагогами были: Виктор Петрович Острогорский - выдающийся филолог, автор нескольких научных трудов и методик преподавания, профессор Каэтан Андреевич Коссович - "милый старичок, отрешенный от мира" и "читающий свободно с листа древние тексты на санскрите", и множество других педагогов, благодарные строки о которых разбросаны по всему тексту обширных воспоминаний Волконского.
К "светлейшим" ученикам относились строго, спуску не давали ни в чем, но учились Волконские блестяще (Сергей был в гимназии вместе с братом Владимиром), особенно способны были к языкам. Среди товарищей по гимназии Сергея Волконского был и Михаил Николаевич Чернышевский - сын знаменитого автора "Что делать?". "Умный способный, талантливый рассказчик, он часто веселил нас тем, что читал вслух или выдумывал на ходу истории с интересными сюжетами. Часто сочинял оригинальные басни-попурри и презабавно их рассказывал. Жаль, что ни одной из них я не помню!" - сетовал впоследствии Сергей Михайлович. Летом 1880 года, после окончания гимназии, Волконские всей семьей выехали на отдых за границу, в Испанию и Италию. Для Сергея это было время серьезной подготовки к поступлению и практики в итальянском и испанском языках.
В сентябре того же года Волконский поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где специализировался по романским языкам у профессора Александра Николаевича Веселовского. Сергей Михайлович вспоминал: "Мой отец, как попечитель округа, был знаком со всеми профессорами университета. По понедельникам, вечерами, у нас собиралось (в семидесятых годах) многочисленное и интересное общество... Здесь я видал знаменитого нашего слависта, Измаила Ивановича Срезневского. С белой бородой, тонкий, высокий старик. Человек очень большой культуры и умевший заразить интересом к тому, что преподавал...
Часто у нас бывали чтения. Алексей Константинович Толстой читал, Полонский читал, - оба читали хуже, чем плохо. Майков читал один раз "Три смерти", другой раз "Два мира" и многое другое. Вот это был настоящий чтец, с ясным логическим и ярко художественным чтением.
Тогда мы затеяли ставить две сцены из "Царя Бориса", я играл Бориса и Майков взялся мне, мальчику, в этом помочь... Могу здесь сказать, что поветрие - ставить домашние спектакли - пошло в Петербурге из нашего дома, и тот опыт, с Царем Борисом, был первый.
Бывал у нас запросто и иногда и читал Владимир Соловьев". (С. М. Волконский. Васильевский остров. Мои воспоминания)
В университете Сергей учился легко, по его собственным словам, "кончил приличным кандидатом. Больше всего меня радовала в этом радость отца. Сам кончивший только иркутскую гимназию, как сын государственного преступника, которому Николай I не разрешил поступить в университет, сказав: "Будет с него и гимназии!", отец мой до боли желал видеть сыновей своих студентами, а при выпуске - кандидатами..." (там же). По окончании университета Сергей Михайлович некоторое время служил в земских учреждениях Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, а в начале 90-х годов он уже числится при министерстве народного просвещения. От министерства он был командирован в составе русской делегации на Всемирную Выставку в Чикаго, в 1893 году. Здесь Волконский выступил с публичными лекциями о женском вопросе в России и своих впечатлениях об Америке... В 1896 Сергей Михайлович был вновь приглашен в Америку Лоуэльским университетом в Бостоне. Он прочел целый ряд лекций в крупнейших университетах США: Чикагском, Колумбийском, Корнуэльском... В Гарварде после чтений Волконского была основана кафедра славянских наречий, давшая мощный толчок изучению культуры России. В Гарварде Волконский познакомился и сблизился с выдающимся американским ученым, литературоведом, профессором истории искусств Ч.Э. Нортоном. Прочитанный в Америке курс лекций был опубликован отдельной книгой, получившей высокую оценку В.С. Соловьева, отметившего, что "Волконский с большим успехом исполнил в Америке интересную задачу: показать Россию лицом. Это человеческое лицо американцам было малознакомо и тем более интересно". В это же время Волконский часто выступает на страницах журнала "Вестник Европы" со статьями по проблемам искусства и эстетики. Часто появлялись в этом солидном и читаемом всеми журнале его остроумные, тонкие рецензии - разборы новых балетных, оперных и театральных постановок.
В июле 1889 года князь Сергей Михайлович Волконский был назначен Директором Императорских театров и за два года его пребывания на этом посту театральное искусство России ознаменовалось многими реформами. Произошли крупные изменения в оперном, балетном, драматическом репертуаре. Новым директором были привлечены к работе на сцене императорских театров молодые и талантливые художники из объединения "Мир искусства": К. Коровин, А. Бенуа, К. Сомов, В. Серов, А.М. Васнецов, Николай Рерих, Ф. Малявин, А.Я. Головин и другие.
Особенно много сделал Волконский для развития музыкально-театрального искусства. Он вернул на сцену все оперы Римского-Корсакова. В репертуар Большого и Мариинки были включены также оперы Вагнера. Многие выдающиеся музыканты и дирижеры считали для себя честью работать на сцене Императорских театров, под руководством Волконского. Особо высоко ценил его деятельность легендарный Мариус Петипа, чья новизна хореографии, ставшая классикой сейчас, тогда с трудом приживалась на сцене.
Сергей Михайлович по своему характеру, как ни странно, не был ни чиновником, ни администратором... Он был "художником до мозга костей, горячо преданным искусству" (А. Бенуа), истинно творческой натурой. Не всегда его порывы бескорыстия и преданности любимому делу - он унаследовал от своих знаменитых деда и бабки поистине благородный, декабристский дух - встречали понимание в среде не только чиновников от искусства, но и артистов...
Дирекция императорских театров подчинялась министерству двора и была всегда опутана сетью мелких интриг. Печальное недоразумение с Дягилевым, состоявшем при Волконском чиновником по особым поручениям, перешло в ссору, об этом каким-то образом стало известно при дворе, и зимой 1901 года князь Волконский был уволен от службы.
В начале века имя его все чаще появляется на страницах русской периодической печати. Он сотрудничает в журнале "Аполлон" (с 1910 по 1914 год). В книгоиздательстве этого журнала выходит несколько книг Волконского: "Человек на сцене" (1911), "Художественные отклики" (1912), "Выразительное слово" (1913), "Отклики театра" (1914), а также книга Жака д`Удино "Искусство и жест" - в переводе Волконского (1912).
Большое место во всех этих работах отводилось основам сценической речи и движения. Надо сказать, что эти работы Волконского высоко ценил К.С. Станиславский и многое из них положил в основу своей знаменитой театральной системы.
В 1912 году в издательстве "Аполлон" выходит в свет и первая художественная книга Волконского: "Разговоры", написанная в форме диалогов на самые разные темы: о русском языке и литературе, о Художественном театре, о прошлом семьи автора. Многие из тем, поднятые в "Разговорах", были позже развиты в других книгах ("Мои воспоминания", "Родина", "Медный всадник").
Волконский был в большой дружбе с К. Станиславским, а тот необычайно высоко ценил его и делал все, чтобы привлечь к сотрудничеству в Художественном театре, на сцене.
Князь Сергей получил даже роль в пьесе Г.Д. Аннуцио "Мертвый город" и должен был быть в осенний сезон 1911-12 годов зачисленным в труппу МХАТа. Но этому помешала высокая придворная должность Сергея Михайловича - он был гофмейстером Двора и это звание не позволило ему появиться на сцене театра, который он безумно любил. Волконский считал театр "святым местом, где непрерывно происходит работа духа, а только дух и возможен для настоящей, радостной работы". (Волконский. "Художественные отклики". 1912 г. С-Пб-г.)
Для самого Сергея Михайловича был очень характерен дух странствий, он объездил, наверное, полмира, совершил кругосветное путешествие, особенно любил бывать в Италии, называл ее вторым своим родным домом. Стоит упомянуть, что в сознательном возрасте Сергей Михайлович принял католичество, и был так называемым католиком восточного обряда.
(В России переход в католичество был довольно редким явлением, существовавшем только среди высших кругов аристократии и связан с закостенелым, застывшим состоянием русской православной церкви... Но традиция перехода в католическую веру все же была... Достаточно вспомнить М.С. Лунина, П.Я. Чаадаева, И.С. Гагарина. Серьезное влечение к католичеству испытывал и В.С. Соловьев - духовный наставник Волконского, немало думавший об объединении церквей, православной и католической...)
И в то же время этот утонченный европеец, способный быть гражданином мира, питал какую-то нежную, детскую любовь к России, отчей земле.
В имении Павловка Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, Сергей Михайлович основывает школы для крестьян, больницы и аптеки, а также первый в России музей декабристов - на основе архива своего знаменитых предков. В этом музее хранились портреты декабристов работы Бестужева, документы об участии генерала Волконского в наполеоновских войнах, его боевые награды, изысканные письма бабушки на французском языке, ее перстень, принадлежавший когда-то Пушкину, места каторги и ссылки - акварели Н.А. Бестужева, Н.Г. Репнина, А.П. Юшневского и других. Все это не просто собиралось и хранилось, а было овеяно нежной привязанностью и любовью, даже каким-то благоговейным трепетом.
В Павловке, перед самой революцией, Сергей Михайлович работал над многотомным изданием "Архива декабриста С.Г. Волконского". В этом издании деятельное участие принимал Б.Л. Модзалевский. Оно не было завершено из-за вспыхнувшего пожара революции... Несколько раз жизнь Волконского была буквально на волоске из-за отчаянной ненависти к нему хулиганов и всяческого сброда, смело записавшего себя в революционеры, мародерствующих матросов, которым был полон Борисоглебск. Сергей Михайловичу пришлось покинуть родные места под угрозой расправы. Имение его было разгромлено, библиотека расхищена почти полностью, только 8 книг сочинений самого Сергея Михайловича удалось спасти!.. С котомкой книг в одной руке и котомкой белья в другой, появился "Сиятельный Князь" в Москве, чудом избежав гибели. Это было в ноябре 1918 года.
Некоторое время преподает Волконский в театральных студиях Москвы, читает лекции, пользующиеся бешеной популярностью, особенно среди рабочих Петроградской стороны. Может быть, сами того не понимая, они выбирали подлинную культуру, подлинные знания, которые стояли за этим человеком...
В декабре 1920 года состоялось знакомство Сергея Михайловича Волконского с Мариной Цветаевой. Для нее дружба с ним была одной из самых сильных духовных опор в жизни. Ему посвящен цикл прекрасных стихов "Ученик"...
Свои удивительные письма к ней Волконский позже оформил в книгу "Быт и бытие" - изумительную по совершенству стиля, выраженной силе духа и жажды творчества - и это в годы террора, голода, неустроенности и обычности Смерти! Современная Россия до сих пор не прочла ее, как и остальные труды Волконского, изданные за границей.
В эти тяжелые, неимоверно трудные годы, в квартире с голыми стенами, с гадким "кофе" (закрашенной цикорием или свеклой водой!) на керосинке, без света (из письма Цветаевой) Сергей Михайлович продолжает работать над своими книгами мемуаров и воспоминаний о декабристах, над новой книгой по сценической речи и движению... Все эти труды были завершены за три неполных года - с 1919 по 1921.
А.Н. Бенуа вспоминает о своей встрече с Волконским в те годы: "При встрече меня поражает его внешний вид и страшная худоба, свидетельствующие о тяжелых бытовых условиях... Я сочувствую и слышу в ответ вещи самые неожиданные: "Что Вы, я никогда не был счастлив, как теперь! Я, наконец, весь могу отдаться своему делу, остальное для меня не существует!.." Не подлежит никакому сомнению, что когда он на московском бульваре, уверял меня, что он счастлив, он был абсолютно искренен!.."
Но в декабре 1920 года Сергей Михайлович выезжает из Москвы, из России, чтобы уже никогда не вернуться... Сознательно обрекает себя на долю вечного странника. Пытаясь понять, что же происходит в России, он так и не смог увидеть своего места на этой исковерканной ложью и кровью земле... Культура, силящаяся "родиться из самой себя", была ему чужда и непонятна, он не видел будущего за нею. А все связи с прошлым были оборваны, растоптаны, вырваны с корнем! Последней каплей, переполнившей безграничную чашу терпения, была весть о разграблении декабристской коллекции, столь любовно им собираемой, и поджоге имения Павловка вместе со школами и больницами!
В 1922-25 годах С.М. Волконский находится в Германии и Италии, а с середины двадцатых годов живет в Париже. В различных учебных заведениях европейской столицы он преподает сценическую речь, читает лекции о русской литературе, культуре и истории, сотрудничает с крупнейшей эмигрантской газетой "Последние новости", участвует в устроении знаменитых "Парижских сезонов" Дягилева. В 1936-37 годах, после смерти А.К. Глазунова, Волконский - директор Русской консерватории в Париже.
Продолжается его дружба с Мариной Цветаевой, тоже переселившейся в Париж. Сергей Михайлович деятельно помогает Марине в устроении ее маленьких вечеров поэзии, а на одном из них 29 мая 1929 года, в зале Ванен, Волконский читает свой рассказ "Репетиция и представление".
Людей, знавших Волконского, всегда поражала гармоничность его внешнего и внутреннего облика: ни одна черта не нарушала этой удивительной внутренней стройности. Сам он иногда казался художественным образом, созданным поэтом, настолько в нем не было ничего случайного. Эта гармония между внутренним и внешним "я", эта безупречность его "самоизваяния", составляли одно из его очарований, выделяли Волконского среди любой толпы. По словам Юрия Сазонова "он обладал той спокойной душевной грацией, которая достается лишь избранникам..." (Ю. Сазонов. Памяти С.М. Волконского Париж "Последние новости" 18 декабря 1937 года. No.611). А он и был им - избранником Серебряного Века, вестником Века прошлого, "страннейшим, удивительнейшим и гениальнейшим человеком" (Марина Цветаева), не признававшим власти времен и стремившегося связать все оборванные нити в одну... Удалось ли это ему? Судить лишь Вам, читатели!
Умер русский странник, "потомок декабрьских вьюг" 16(17?) декабря 1937 года в Ричмонде (США), где и похоронен.
P.S. Это была одна из самых нравственно тяжелых для меня статей.
Горько было читать и писать (тем более!) о сгоревшем имении, разграбленной библиотеке, разоренной коллекции, неточно, небрежно установленной дате смерти, неизданных, непрочитанных, неизвестных книгах, скудости материалов в системе "Интернет". Неужели это единственный способ воздавать дань памяти, на который способна Россия?.. Бог ей судья... (автор)
* В подготовке данной статьи использованы материалы публикации журнала "Наше наследие" No.4. 1991. "Волконский - герой Серебряного века".
230 лет назад, 19 декабря 1788 г., в семье одного из «екатерининских орлов» родился младший сын. Отец его, генерал-майор Григорий Волконский , слыл большим чудаком и оригиналом, что связывают с контузией от удара турецкой саблей во время одного из сражений. Младенцу, которого назвали Сергеем, была суждена ещё более причудливая и оригинальная биография, которая, по сути, состояла из сплошных парадоксов.
Начать можно хотя бы с того, что Сергей Волконский был одним из самых статусных декабристов, он значительно превосходил многих своих товарищей по тайному обществу: что Северному, что Южному.
Во-первых, своим чином и званием. Он был единственным генералом среди декабристской когорты поручиков, капитанов, майоров, в лучшем случае — полковников.
Во-вторых, знатностью рода. Род князей Волконских восходит к незапамятным временам: к князьям Черниговским и далее — к самому Рюрику. С ним можно сравнить только таких же декабристов-Рюриковичей, как князья Барятинский, Оболенский и Щепин-Ростовский. Здесь надо стушеваться даже князю Сергею Трубецкому: тот ведёт свою родословную от литовского князя Гедимина . Почтенно, конечно, но не Рюрик, как ни крути. Ну а худородным Романовым вообще лучше стоять в стороне.
Впрочем, как раз Романовы никак не могли стоять в стороне. И если император Александр I весьма и весьма ценил своего флигель-адъютанта, то его брат и преемник Николай I после личного допроса Волконского по делу о Восстании декабристов оставил о нём следующую запись: «Сергей Волконский — набитый дурак, нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека».
Николай I — при всех его достоинствах — был крайне упрямым человеком. По какой-то загадочной причине он считал, что от рождения наделён уникальной способностью разбираться в людях с первого взгляда. Переубедить его в этом было чрезвычайно трудно, почти невозможно. Хотя и стоило бы, поскольку в реальности всё обстояло с точностью до наоборот. И случай с Волконским это подтверждает почти идеально.
Скажем, признав князя «глупейшим дураком», император поступил как гоголевская унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. Потому что Волконский одобрял те начинания, которыми впоследствии прославился Николай I. Более того, он всецело доверял тем же людям.
Например, Александру Бенкендорфу . Да-да, тому самому шефу жандармов и главе III Отделения, высшего органа политической полиции. Так вот. Сергей Волконский всецело приветствовал и появление, и специфику службы жандармов, этих «душителей свобод»: «В числе сотоварищей моих был Александр Христофорович Бенкендорф, были мы сперва знакомы, а впоследствии — в тесной дружбе. Как человек мыслящий и впечатлительный он увидел, какие услуги оказывает жандармерия во Франции. И полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и Отечеству… Он пригласил многих моих товарищей вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в том числе».Назвав князя Волконского подлецом, император сильно рисковал. Это тяжкое оскорбление, а в вопросах чести Сергей Григорьевич был весьма щепетилен. Так, известен случай, когда он вступился за молодого офицера, получившего пощёчину от генерала Винценгероде . Генерал оправдывался тем, что не разглядел, кто перед ним: «Но это же не офицер, а простой рядовой!» На что получил от Волконского ответ: «Даже и в этом случае ваше действие было бы предосудительно!» Мог ли подлец так вести себя со старшим по званию, к тому же своим непосредственным начальником? Вряд ли.
репродукцияИзвестно, что высшей похвалой человеку Николай I считал его деловые качества. «Дельно!» — такого отзыва императора могли удостоиться немногие. И то, что этого не удостоился князь, можно объяснить только и исключительно личной неприязнью царя к «набитому дураку» Волконскому.
По закону ссыльнокаторжным можно было заниматься только земледелием. Разумеется, на некоторые нарушения смотрели сквозь пальцы: многие декабристы подрабатывали репетиторством, а кто-то пробовал даже мыть золото или заняться мыловарением. Но самые родовитые, те же Трубецкие, например, на этот счёт не задумывались, поскольку никаких финансовых затруднений не испытывали.
Семья Волконских никакой финансовой подпитки с «большой земли» не получала. Князь Волконский, Рюрикович по происхождению, считая зазорным искать лазейки в законах, сам взялся за соху и лопату. И добился впечатляющих успехов. Об этом свидетельствуют фрагменты писем, которые жена писала его матери.
Писала жена, поскольку сам князь был лишён права переписки 11 лет: «Здоровье вашего сына очень хорошо, он много занимается своим садиком… У нас есть цветная капуста, артишоки, прекрасные дыни и арбузы и запас хороших овощей на всю зиму… Сергей сделал опыт разводки табака из семян, по размеру листья так же хороши, как и на американских плантациях». Напомним, что дело происходит в Читинском остроге, нынешней Чите, где среднегодовая температура составляет минус 1,4 градуса по шкале Цельсия. А у Волконского — дыни, арбузы и табак.
Неудивительно, что ему удалось не просто подняться с нуля, но и достичь серьёзных коммерческих успехов, которые до того впечатлили местных, что оранжереи по образцу князя Волконского продолжали строить ещё лет сто.
С. Г. Волконский в старости. 1864 г. Фото: Commons.wikimedia.org
Но наибольшее влияние князь оказал, как ни странно, не на растениеводство в экстремальных условиях и не на историю политических движений. А на русскую литературу. Именно его пример «опрощения» заинтересовал, причём с далеко идущими последствиями, одного молодого писателя-офицера по имени Лев Толстой.
О декабристах
По семейным воспоминаниям
Старая орфография изменена.
Этот небольшой труд был задуман и начат, как дань сыновнего уважения к священной памяти о тех, кmo, пройдя юдоль земных печалей, отошли в лучший мир, оставив по себе высокий образ страдания, терпения и смирения.
Это дань духовной кpacomе.
Он продолжался и закончен, как дань презрения к тем, кmo, осквернив землю чудовищными преступлениями насилия и зверства, имеют наглость выставлять себя продолжателями тех, кmo были движимы не ненавистью, а любовью, не корыстью, а жертвой.
Он выпускается в свет, как ответ тем, кmo в недомыслии своем приравнивают первых кo вторым.
Эта книга - требование справедливости.
"Семейный Архив," - сколько прошлого, ушедшего, былого в этих словах. И вместе с тем, сколько поблекшего, увядшего, и, несмотря на блеклость, сколько благоуханного. К сожалению, все это в словах, а в самих архивах, что осталось?
Бумажное наследие наших отцов, в тех редких случаях, когда не подверглось поруганию, извлечено из обстановки, в которой оно хранилось, развезено по разным казенным учреждениям, свалено по канцеляриям, по сундукам в кладовых музеев, перебирается и распределяется людьми, далекими от той внутренней жизни, которой дышут эти пожелтелые листки. Вырванные из своих семейных гнезд, из той атмосферы родственного внимания, в которой они хранились, архивы наши потеряли, - безвозвратно потеряли именно то благоухание, которое было самым ценным их свойством. Они его потеряли потому, что оно было не им присуще, а сообщалось им сыновнею любовью родственно связанного с ними потомка. Для тех людей, которые сейчас ими занимаются, это не живые страницы далекого, но близкого прошлого, а только "документ". Все, что будет на основании этого документа написано, будет не более, как сводка; {8} все, что будет к нему прибавлено, будет либо догадка, либо вымысел.
Только свой человек увидит за "документом" жизнью трепещущее письмо, только сын за почерком почувствует характер и образ, только внук за мельком брошенным именем ощутит прикосновение жизненных течений, переплетения семейных отношений. Только в самом себе (а не в бумаге), найдет он разгадку тому, что не досказано. И тогда, то, что он прибавит к "документу", не будет ни загадкой, ни вымыслом. Это будут, если не личные воспоминания, то - куски жизни, отраженные в его памяти. Из глубины детства возникают и всплывают на поверхность какие-то клочки, обрывки: - звук голоса, взгляд, усмешка, имя, кличка, портрет, сухой цветок, кусок материи, песня, прибаутка, запах.... И в каждом таком намеке есть воскрешающая сила, необманная сила, столь же необманная, как и сила "документа".
Поcторонний исследователь из письма выводит; семейному исследователю письмо само рассказывает и - гораздо больше, чем в письме написано. Да будет же мне позволено воспользоваться вышеуказанным преимуществом "семейного исследователя" и, в качестве внука декабриста, рассказать о том архиве, который был у меня и которого у меня нет.
Весной 1915 г., разбирая вещи в старом шкапу на тогдашней моей квартире в Петербурге (Сергиевская 7), я неожиданно напал на груду бумаг. Часть их лежала вповалку, но большинство было уложено пакетами, завернутыми в толстую серую бумагу; на пакетах этих, запечатанных сургучем и перевязанных тесемками, были надписи: от такого-то к такому-то, от такого-то до такого-то года, от такого-то до {9} такого-то номера; иногда оговорка о пропуске в номерах. В надписях я сейчас же признал почерк моего деда, декабриста Сергее Григорьевича Волконского. Тут же было несколько переплетенных тетрадок. Раскрыв их, я увидел в одной письма матери декабриста, княгини Александры Николаевны Волконской, в других - письма к жене декабриста, княгине Марии Николаевне Волконской, урожденной Раевской, от разных членов ее семьи, родителей, братьев, сестер. Еще было несколько больших переплетенных тетрадок, - это был журнал исходящих писем. Наконец были кипы писем самих декабристов, - Сергее Григорьевича и Марии Николаевны, очевидно, возвращенных моему отцу после смерти адресатов.
Среди всего этого письменного материала множество рисунков: портреты акварельные, карандашные, виды Сибири, сцены острожной жизни, в числе их портреты работы декабриста Бестужева, карандашные портреты известного шведского художника Мазера, в 50-х годах посетившего Сибирь и зарисовавшего многих декабристов. Одним словом, - с полок старого шкапа глядело на меня 30 лет Сибири (1827-1856), да не одна Сибирь: письма начинались много раньше, с 1803 года, и кончались 1866, годом смерти декабриста Волконского.
Такое наследие обязывает. Я решил заняться разработкой и изданием его. В разработке помогал мне Б. Л. Модзалевский, заведующий Пушкинским домом при Академии Наук, знаток русской генеалогии и работник по архивоведению. Издание взял на себя Е. А. Ляцкий, руководитель издательства "Огни", столь много сделавшего в области мемуарной литературы.
Предполагаемое издание должно было называться "Архив Декабриста" и состоять из четырех {10} частей:
1. "До Сибири", 2. "Заточение", 3. "Поселение", 4. "Возвращение".
По предварительному подсчету материала, он, вероятно, занял бы пять, шесть томов. Иллюстрационный материал был мною сфотографирован. Работа пошла быстро и, несмотря на все затруднения, сперва военного, а потом революционного времени, первый том "Архива Декабриста" вышел в июле 1918 г.
В самом начале работы я снесся с Иркутской Архивной Комиссией, прося не отказать мне в доставлении материалов касательно сибирского житья наших изгнанников. Секретарь этой Комиссии ответил мне несколькими письмами, в которых выказал много теплоты и внимания к интересовавшему меня делу. От себя он поместил несколько объявлений в сибирских газетах, и в ответ на этот призыв я получил много писем от сибирских старожилов, сыновей и внуков таких людей, которые были знакомы с декабристами. Эти письма неизвестных людей рисовали трогательные картины быта, характеристики лиц и отношений и в горячих выражениях неподкупной искренности свидетельствовали о памяти, какую оставили декабристы в местном населении. Моим безвестным корреспондентам приношу здесь глубокую свою благодарность. Если когда-нибудь страницы эти попадутся им на глаза, они узнают, что волна разрушения, унесшая всю работу рук моих, унесла и их имена, и их адреса...
Все рисунки были мною увезены в деревню, в имение Павловку, Борисоглебского узда, Тамбовской губернии. Здесь, во флигеле я собрал и устроил "музей декабристов". Кроме картин, портретов и проч., были там многие вещи, декабристам принадлежавшие. Так, была у меня ложка, которою ел С. Г. Волконский, его чубук, его палка, часы, {11} подсвечник, стол, ноты, принадлежавшие княгине Марии Николаевне... всех мелочей и не перечислить. Порядок и покой этого маленького музея были нарушены осенью 1918 года. когда я покинул свое имение и перевез наиболее близкие и сердцу дорогие вещи в уездный город.
Здесь, несмотря на почти уже невозможные условия жизни, весною того же года, на Святой, в библиотеке Народного Дома, я открыл в пользу общества вспомоществования раненым и увечным воинам "Выставку Декабристов". В двух больших залах н двух маленьких комнатах разместились четыре отдела: "До Сибири", "Сибирь", "Официальная Россия" и "Возвращение". Выставка эта в Петербурге и Москве, конечно, имела бы большой успех. Каталог ее, более двухсот номеров, вероятно, и по сие время сохранился у кого-нибудь из жителей города Борисоглебска или в местной общественной библиотеке. Убрать с такою любовью собранную выставку мне уже не пришлось, - в солдатской шинели, с котомкой платья и белья, в пять часов утра, пешком я должен был покинуть родной город... Знаю, что часть вещей, специально художественной ценности, была затребована и вывезена Коллегией Охраны Памятников и сейчас покоится в подвалах Румянцевского музее.
Жизненн ый путь декабриста Сергея Волконского
Киянская Оксана Ивановна,
доктор исторических наук,
профессор РГГУ
Декабрист Сергей Григорьевич Волконский - историческая фигура, знакомая каждому из школьной программы. Широко известны основные факты его биографии: он был аристократом, князем, Рюриковичем, состоял в родстве с многими знаменитыми русскими фамилиями и даже царями. Его сознательная жизнь началась как военный подвиг. Герой Отечественной войны и заграничных походов, в 24 года он стал генералом, его портрет находится в Военной галерее Зимнего дворца.
Вслед за военным подвигом последовал подвиг гражданский. В 1819 г. он вступил в заговор декабристов, был активным участником Южного общества, в 1826 г. его осудили на 20 лет каторги и бессрочное поселение. В сибирский период жизни Волконский известен прежде всего как "муж своей жены": княгиня Мария Николаевна Волконская, отказавшись от знатности, богатства, даже от собственного сына, одной из первых последовала за ним в Сибирь.
В этой хрестоматийности заключается главная причина того, что личность кн. Волконского редко становится предметом специального внимания историков. О нем почти нет отдельных исследований. Имя его всегда упоминается историками с уважением, однако особого интереса не вызывает.
Между тем источники - переписка и мемуары самого Волконского, воспоминания современников, официальные документы - рисуют совершенно другого Волконского. Ранние этапы его биографии - это не только высокое служение Отечеству, но еще и жизнь светского повесы-кавалергарда. Биография Волконского-декабриста - это не только гражданский подвиг и желание "принести себя в жертву", но еще и слежка за своими товарищами по заговору, вскрытие их переписки. Арестованный в январе 1826 г., Волконский заслужил в глазах императора Николая I репутацию "набитого дурака", "лжеца" и "подлеца".
В задачу данной статьи не входит написание подробной и обстоятельной биографии С.Г. Волконского. Ее цель: на основании документов определить место этого человека в движении декабристов. Возможно, эта статья позволит также скорректировать хрестоматийные представления о Волконском, пробудит исследовательский интерес к одной из самых ярких личностей Александровской эпохи.
Сергей Григорьевич Волконский родился в 1788 г. По возрасту он был одним из самых старших среди деятелей тайных обществ, по происхождению - одним из самых знатных.
В формулярном списке "о службе и достоинстве" Сергея Волконского, в графе о происхождении, записано лаконично: "Из Черниговских князей" . Предки декабриста - печально знаменитые в русской истории Ольговичи, как называли их летописи, - правили в Чернигове и были инициаторами и участниками множества междоусобных войн в Древней Руси. Сам декабрист принадлежал к XXVI колену рода Рюриковичей .
По материнской линии Волконский из рода кн. Репниных. Его прапрадедом был один из "птенцов гнезда Петрова", фельдмаршал А.И. Репнин, а дедом - Н.В. Репнин, тоже фельдмаршал, дипломат и военный, подписавший в 1774 г. Кючук-Кайнарджийский мирный договор с Турцией. Бабушка по материнской линии, урожденная княжна Куракина, вела свой род от вел. кн. Литовского Гедемина.
Отличительную черту многих близких родственников Сергея Волконского можно определить одним словом - "странность".
Историкам хорошо известен кн. Григорий Семенович Волконский (1742-1824) - отец декабриста. Он был сподвижником П.А. Румянцева, Г.А. Потемкина, А.В. Суворова, своего тестя Н.В. Репнина. Согласно послужному списку, он участвовал во всех войнах конца XVIII в. . В 1803-1816 гг. Григорий Волконский - генерал-губернатор в Оренбурге, затем - член Государственного Совета.
В вышедшей в 1898 г. книге М.И. Пыляева "Замечательные чудаки и оригиналы" кн. Григорий Волконский описан как один из самых ярких русских "чудаков". Он был известен, например, тем, что рано вставал и первым делом отправлялся "по всем комнатам и прикладывался к каждому образу", а к вечеру "ежедневно у него служили всенощную, при которой обязан был присутствовать дежурный офицер", тем, что "выезжал к войскам во всех орденах и, по окончании ученья, в одной рубашке ложился где-нибудь под кустом и кричал проходившим солдатам: «Молодцы, ребята, молодцы!»" Он "любил ходить в худой одежде, сердился, когда его не узнавали, выезжал в город, лежа на телеге или на дровнях". По мнению Пыляева, Волконский следовал особенностям поведения своего друга и покровителя А.В. Суворова - "корчил Суворова" .
Феномен мирового - и в том числе русского - "чудачества" уже давно обратил на себя внимание историков и культорологов.
Так, Пыляев определял этот феномен как "произвольное или вынужденное оригинальничание, в большинстве обусловленное избытком жизнедеятельности и в меньшинстве - наоборот: жизненною неудовлетворенностью". Пыляев отмечал, что "в простом сословии, близком к природе, редко встречаются чудаки". "Причуды" начинаются "с образованием" - "и чем оно выше у народа, тем чаще и разнообразнее являются чудаки" .
Известный драматург, режиссер и театровед Н.Н. Евреинов видел в "чудачестве" проявление "чувства театральности", которое "является чем-то естественным, природным, прирожденным человеческой психике" . А Ю.М. Лотман подходил к вопросу конкретно-исторически: пытаясь понять русских "чудаков" конца XVIII в., он утверждал, что подобным "странным" образом они пытались "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность". По его мнению, созданное Петром I "регулярное государство" "нуждалось в исполнителях, а не в инициаторах, и ценило исполнительность выше, чем инициативу", однако со времен Екатерины II у лучших людей эпохи появляется "жажда выразить себя, проявить во всей полноте личность" .
При всем разнообразии этих объяснений они не противоречат друг другу. Действительно, желание проявить себя, "выйти из строя", доказать свою самость - прежде всего с помощью неких театрально-эпатажных форм жизни - присуще человеку во все времена. Вполне понятно, что чем выше развит человек и чем больше государство стремится низвести его на степень "винтика", тем сильнее сопротивление и тем вычурнее становятся "чудачества".
К этому следует только добавить, что у образованных аристократов конца XVIII - начала XIX в. "оригинальничание" никогда не выходило за определенные рамки, не перерастало в политический радикализм. В служебной сфере эти люди были вполне адекватными исполнителями воли монарха. Именно таким, скорее всего, и был отец декабриста - "странный" человек, но при этом исполнительный и удачливый генерал, вельможа и крупный чиновник.
"Странностям" и "чудачествам" Григория Волконского успешно противостояла его жена Александра Николаевна (1756-1834). Основываясь на материалах семейного архива, ее правнук С.М. Волконский утверждал:
"Дочь фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, статс-дама, обергофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, княгиня Александра Николаевна была характера сухого; для нее формы жизни играли существенную роль; придворная дама до мозга костей, она заменила чувства и побуждения соображениями долга и дисциплины", "этикет и дисциплина, вот внутренние, а может быть, лучше сказать, - внешние двигатели ее поступков" .
Обладая житейской опытностью, практичностью, редким даром ладить с царями, она пыталась привить эти качества своим детям - сыновьям Николаю, Никите и Сергею и дочери Софье. Правда, удавалось ей это далеко не всегда.
Вполне состоявшейся - по меркам того времени - можно считать жизнь лишь старшего из ее сыновей, Николая Григорьевича (1778-1845). "Будучи по фамилии князем Волконским", он в 1801 г. получил Высочайшее повеление "называться князем Репниным" -"чтобы не погиб знаменитый род" . Как и его отец, кн. Репнин всю жизнь провел в военной службе: участвовал практически во всех войнах начала XIX в., в 1813-1814 гг. исполнял должность военного губернатора Саксонии. С 1816 по 1835 г. он - Малороссийский военный губернатор. Правда, в отличие от отца, он не был замечен в "странностях" и "чудачествах".
Николай Репнин слыл в обществе либералом, славился гуманностью (ему, например, принадлежала инициатива в истории с выкупом из крепостной зависимости актера М.С. Щепкина), пользовался уважением современников. Он был признанным авторитетом и для младшего поколения семьи Волконских. "Брата я почитаю себе вторым отцом, и ему известны все мои мысли и все мои чувства" , - писал Сергей Волконский в 1826 г., уже после своего осуждения.
Зато отцовские "странности" в полной мере унаследовала Софья Григорьевна (1785-1868), сестра декабриста. В 1802 г. она вышла замуж за близкого родственника, одного из самых влиятельных военных Александровской эпохи, кн. Петра Михайловича Волконского. С 1813 по 1823 гг. П.М. Волконский - начальник Главного штаба русской армии, в ноябре 1825 г. на его руках император Александр I скончался в Таганроге. При Николае I П.М. Волконский был назначен министром императорского двора и уделов, стал генерал-фельдмаршалом. Естественно, что ни при одном из "венценосных братьев" Софья Волконская ни в чем не знала нужды.
Однако среди современников Софья Волконская славилась прежде всего крайней скупостью. Согласно материалам семейного архива, "скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала в гостях, с ловкостью, достойной фокусника". "В своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну. Сын уехал в отлучку, - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом она ухитрилась в собственном доме прожить целую зиму в квартире, за которую получала".
При этом она была способна и на неожиданную щедрость:
"Бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечку, а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч" .
"Странным" с точки зрения светских норм было и поведение Никиты Григорьевича (1781-1841) - среднего из трех братьев Волконских. Отечественную войну 1812 года и заграничные походы он провел при "особе" императора, отличился в "битве народов" под Лейпцигом и в сражении за Париж, был награжден несколькими орденами и золотой шпагой "За храбрость" .
Однако через несколько лет после войны Никита Волконский, генерал-майор Свиты и обер-егермейстер, бросил карьеру. Он предпочел раствориться в лучах славы собственной жены, княгини Зинаиды Александровны, урожденной Белосельской-Белозерской (1792-1862) - поэтессы и художницы, певицы и хозяйки знаменитого московского литературного салона, "царицы муз и красоты", воспетой Пушкиным и Баратынским . Зинаида Волконская не была верна мужу: в свете говорили о ее многочисленных любовных связях, в том числе и с самим императором Александром I. Но несмотря на это Никита Волконский всюду следовал за своей женой. С 1820 г. он числился "в бессрочном отпуске" ., а в конце 1820-х гг. вслед за ней навсегда покинул Россию и уехал в Италию. Отношения с членами своей семьи он, судя по всему, не поддерживал.
Очевидно, в Италии Никита Волконский принял католичество. Он умер в итальянском городе Ассизе; через несколько лет Зинаида Волконская перезахоронила его прах в одном из католических храмов в Риме .
Первые этапы жизни кн. Сергея Волконского, младшего ребенка в семье, очень похожи на биографии его отца и старших братьев.
В 1796 г., в возрасте 8 лет, он был записан сержантом в армию, однако считался в отпуску "до окончания курса наук" и реально начал служить с 1805 г. Его первый чин на действительной службе - поручик в Кавалергардском полку, самом привилегированном полку русской гвардии. Сергей Волконский принял участие в войне с Францией 1806-1807 гг.; его боевым крещением оказалось сражение под Пултуском.
"С первого дня приобык к запаху неприятельского пороха, к свисту ядер, картечи и пуль, к блеску атакующих штыков и лезвий белого оружия, приобык ко всему тому, что встречается в боевой жизни, так что впоследствии ни опасности, ни труды меня не тяготили" ., - вспоминал он позже.
За участие в этом сражении он получил свой первый орден - Св. Владимира 4-й степени с бантом. Его послужной список пополнился сражениями при Янкове и Гоффе, при Ланцберге и Прейсиш-Эйлау, под Вельзбергом и Фридландом. Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 гг.; штурмовал Шумлу и Рущук, осаждал Силистрию. Некоторое время состоял адъютантом у М.И. Кутузова, главнокомандующего Молдавской армией. С сентября 1811 г. Волконский - флигель-адъютант императора .
С начала Отечественной войны 1812 г. он - активный участник и один из организаторов партизанского движения. Первый период войны он прошел в составе "летучего корпуса" генерал лейтенанта Ф.Ф. Винценгероде - первого партизанского отряда в России.
Этот отряд был впоследствии незаслуженно забыт. В общественном мнении и историографии генерал Винценгероде должен был уступить лавры создателя первого партизанского отряда Д.В. Давыдову. Однако в 1997 г. был опубликован датированный июлем 1812 г. и адресованный Винценгероде приказ военного министра М.Б. Барклая де Толли о создании "летучего корпуса". Он создавался для "истребления" "всех неприятельских партий", чтобы "брать пленных и узнавать, кто именно и в каком числе неприятель идет, открывая об нем сколько можно". Отряд должен был "действовать в тылу французской армии на коммуникационную его линию" . При Винценгероде ротмистр Волконский исполнял должность дежурного офицера.
Несколько месяцев спустя, уже после оставления французами Москвы, Сергей Волконский был назначен командиром самостоятельного партизанского соединения, с которым "открыл... коммуникацию между главною армиею и корпусом генерала от кавалерии Витгенштейна" . Войска генерала П.Х. Витгенштейна прикрывали направление неприятельской армии на Петербург, но после оставления французами Москвы исчезла и угроза занятия столицы империи. Действия Витгенштейна надо было теперь скоординировать с действиями основных сил - и Волконский успешно справился с этой задачей. Кроме того, за несколько недель отдельных действий отряд Волконского захватил в плен "одного генерала,... 17 штаб- и обер-офицеров и около 700 или 800 нижних чинов" .
Во время заграничных походов отряд Волконского вновь соединился с корпусом Винценгероде и стал действовать вместе с главными силами русской армии. Волконский отличился в боях под Калишем и Люценом, при переправе через Эльбу, в "битве народов" под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона. Начав войну ротмистром, он закончил ее генерал-майором и кавалером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей в память Отечественной войны 1812 г.
Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Сергей Волконский не снимал в публичных местах плаща. При этом он "скромно" говорил: "Солнце прячет в облака лучи свои" - грудь его горела орденами. "Приехав одним из первых воротившихся из армии при блистательной карьере служебной, ибо из чина ротмистра гвардейского немного свыше двух лет я был уже генералом с лентой и весь увешанный крестами, и могу без хвастовства сказать. с явными заслугами, в высшем обществе я был принят радушно, скажу даже отлично" , - писал он в мемуарах. Петербургский свет восхищался им, родители гордились. Отец уважительно называл его в письмах "герой наш князь Сергей Григорьевич" . Перед молодым генералом открывались головокружительные карьерные возможности.
Но служебная карьера Сергея Волконского не ограничивалась только участием в боевых действиях. В военной биографии Волконского есть немало странностей. Незадолго до окончания войны он, генерал-майор русской службы, самовольно покидает армию и отправляется в Петербург. После возвращения из армии в столицу он - опять-таки самовольно, не беря отпуска и не выходя в отставку, отправляется за границу, как он сам пишет, "туристом" . Он становится свидетелем открытия Венского конгресса, посещает Париж, затем отправляется в Лондон. Однако вряд ли он мог, находясь на действительной службе, так свободно перемещаться по Европе. Видимо, при этом он выполнял некие секретные задания русского командования. О том, какого рода были эти задания, тоже сохранились сведения. Самый странный эпизод его заграничного путешествия относится к марту 1815 г. - времени знаменитых наполеоновских "Ста дней".
Известие о возвращении Наполеона во Францию застает Волконского в Лондоне. Согласно его мемуарам, узнав о том, что "чертова кукла" "высадилась во Франции", он тут же просил русского посла в Лондоне графа Ливена выдать ему паспорт для проезда во Францию. Посол отказал, заявив, что генералу русской службы нечего делать в занятой неприятелем стране. и доложил об этой странной просьбе императору Александру I. Император же приказал Ливену выпустить Волконского в Париж .
В занятом Наполеоном Париже Волконский провел всего несколько дней - 18 марта 1815 г. он туда приехал, а 31 марта уже вернулся в Лондон. Эти даты устанавливаются из его письма к П.Д. Киселеву, отправленного из Лондона 31 марта .
О том, чем занимался Волконский в Париже во время "Ста дней", известно немного. Сам он очень осторожно упоминает о своих записках о том, что во второй раз в Париже он был уже не как "турист", а как "служебное лицо", и что он был в своей поездке снабжен деньгами, полученными от его шурина, кн. П.М. Волконского, тогда начальника Главного штаба русской армии . Известно также, что его пребывание во вражеской столице не прошло незамеченным для русского общества; стали даже раздаваться голоса о том, что он перешел на сторону Наполеона. В письме к своему другу Киселеву он вынужден был оправдываться: "Я не считаюсь с мнением тех, которые судят меня, не имея на то права и не выслушав моего оправдания", "за меня в качестве адвокатов все русские, которые находились вместе со мною в Париже" .
В источниках имеются сведения о том, что главным заданием, которое Волконский выполнял в Париже, была эвакуация русских офицеров, не успевших выехать на родину и оставшихся как бы в плену у Наполеона. В "Записках" Волконский называет четверых: троих обер-офицеров и знаменитого впоследствии придворного врача Николая Арендта, оставшегося во Франции при больных и раненых русских военных и не успевшего поэтому покинуть город .
Следует заметить, что эти люди вряд ли случайно задержались в Париже - иначе русское командование не стало бы посылать в занятый неприятелем город русского генерал-майора, близкого родственника начальника Главного штаба. Скорее всего, они тоже выполняли во французской столице специальные задания - и в случае разоблачения им грозили большие неприятности.
Иными словами, после окончания войны генерал Волконский приобрел опыт выполнения "секретных поручений" "тайными методами". И этот опыт оказался впоследствии бесценным для декабриста Волконского.
Несмотря на блестящую военную карьеру, Сергей Волконский "остался в памяти семейной как человек не от мира сего" . Частное поведение Волконского предвоенных, военных и послевоенных лет казалось современникам не менее, если не более "странным", чем поведение его отца. При этом для самого Волконского такое поведение было весьма органичным: в его позднейших мемуарах описанию этих "странностей" отводится едва ли не больше места, чем описанию знаменитых сражений.
В повседневной жизни Сергей Волконский реализовывал совершенно определенный тип поведения, названный современниками "гусарским". Этот тип тоже попал в "классификацию" Пыляева:
"Отличительную черту характера, дух и тон кавалерийских офицеров - все равно, была ли это молодежь или старики - составляли удальство и молодечество. Девизом и руководством в жизни были три стародавние поговорки: «двум смертям не бывать, одной не миновать»,последняя копейка ребром», «жизнь копейка - голова ничего!» Эти люди и в войне, и в мире искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством" .
Согласно Пыляеву, особенно отличались "удальством" офицеры-кавалергарды.
И если "чудачества" Григория Волконского были, в общем, мирными и неопасными для окружающих, то "утехи" его младшего сына представляли значительную социальную опасность. Сергей Волконский - вполне в духе Пыляева - признавался в мемуарах, что для него самого и того социального круга, к которому он принадлежал, была характерна "общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству".
Образ жизни молодого бесшабашного офицера был, согласно тем же мемуарам, следующим:
"Ежедневные манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или по бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошенный через край вином... ватагой в театр".
Образ мыслей не многим отличался от образа жизни: "Книги забытые не сходили с полок".
Волконский вспоминал, как в годы жизни в Петербурге он и другой будущий декабрист М.С. Лунин (попавший, кстати, в число пыляевских "чудаков") "жили на Черной речке вместе. Кроме нами занимаемой избы, на берегу Черной речки против нашего помещения была палатка, при которой были два живые на цепи медведя, а у нас девять собак. Сожительство этих животных, пугавших всех прохожих и проезжих, немало беспокоило их и пугало их тем более, что одна из собак была приучена по слову, тихо ей сказанному: «Бонапарт» - кинуться на прохожего и сорвать с него шапку или шляпу. Мы этим часто забавлялись, к крайнему неудовольствию прохожих, а наши медведи пугали проезжих" .
Следует заметить, что, согласно Пыляеву, Черная речка была излюбленным местом кавалергардских "потех" - и петербургские обыватели старались обходить эту местность стороной . В годы войн начала XIX в. Волконский не оставлял своих "утех": в 1810 г. за свое поведение князь даже был выслан из Молдавской армии.
Не заставили Волконского отказаться от "буйного" поведения ни Отечественная война, ни заграничные походы, ни даже получение генеральского чина. Приехав после окончания войны во Францию, он сделал огромные долги - и уехал, не расплатившись с парижскими кредиторами и торговцами. Французы обращались с просьбой вернуть долг и в российское Министерство иностранных дел, и лично к императору Александру I . Волконского разыскивали в России и за границей, он всячески уклонялся от уплаты - и все это порождало большую официальную переписку.
В результате долги сына вынуждена была заплатить его мать. И Волконский, генерал-майор и герой войны, не без некоторой гордости сообщал в 1819 г. армейскому начальству, что уплату его долгов "приняла на свое попечение" его "матушка", "Дворца Их Императорских Величеств статс-дама княгиня Александра Николаевна Волконская" . Впоследствии мать исправно платила его долги .
В конце 1810-х гг. столь блестяще начатая военная карьера Сергея Волконского резко затормозилась. До самого своего ареста в 1826 г. он не был произведен в следующий чин, его обходили и при раздаче должностей.
Согласно послужному списку, с 1816 г. по 1818 г. Сергей Волконский - командир 1-й бригады 2-й уланской дивизии. Когда же в августе 1818 г. эту бригаду расформировали, то новой бригады князю не дали - он был "назначен состоять при дивизионном начальнике оной же дивизии" . В ноябре 1819 г. его шурин, П.М. Волконский, просил государя назначить его "шефом Кирасирского полка", но получил "решительный отказ" .
Причина карьерных неудач князя, по мнению большинства исследователей, заключается в том, что уже тогда он обнаруживал признаки "вольнодумства". Н.Ф. Караш и А.3. Тихантовская видят подоплеку императорского "неудовольствия" в другом: в том, что Волконскому "не простили пребывания во Франции во время возвращения Наполеона с о. Эльбы". (Однако, как отмечалось выше, Волконский, скорее всего, выполнял там специальное поручение командования). Также "не простили" Волконскому тот факт, что в Париже - уже после реставрации Бурбонов - он пытался заступиться за полковника Лабедуайера, первым перешедшего со своим полком на сторону Наполеона и приговоренного за это к смертной казни .
Однако "вольнодумство" Волконский обнаружил позже, события же во Франции, свидетелем и участником которых он был, состоялись намного раньше. Представляется, что в данном случае причину царского гнева на генерала следует искать в другом.
Сергей Волконский был хорошо известен и Александру I, и его приближенным: царь называл своего флигель-адъютанта "мсье Серж" - "в отличие от других членов" семьи Волконских - и внимательно следил за его службой. Однако "гусарство" и "проказы" "мсье Сержа" и его друзей императору явно не нравились: Волконский описывает в мемуарах, как после одной из "проказ" государь не хотел здороваться с ним и его однополчанами-кавалергардами, как "был весьма сух" с ним после его высылки из Молдавской армии .
Очевидно, император ждал, что после войны генерал-майор остепенится, но этого не произошло. "В старые годы не только что юный корнет проказничал, но были кавалеристы, которые не покидали шалости даже в генеральских чинах" , - совершенно справедливо замечает Пыляев. Скорее всего, следствием именно этого и стали карьерные неудачи князя.
В конце того же 1819 г. жизнь Сергея Волконского круто переменилась: он вступил в Союз благоденствия. Обидевшись на императора за собственные служебные неудачи, он не стал принимать должность "состоящего" при дивизионном начальнике и уехал в бессрочный отпуск, намереваясь еще раз побывать за границей.
Случайно оказавшись в Киеве на ежегодной зимней контрактовой ярмарке, он встретил там своего старого приятеля Михаила Федоровича Орлова. Орлов, генерал-майор и начальник штаба 4-го пехотного корпуса, уже давно состоял в тайном обществе, и его киевская квартира была местом встреч людей либеральных убеждений и просто недовольных существующим положением вещей.
То, что Волконский увидел и услышал на квартире Орлова, поразило воображение "гвардейского шалуна". Оказалось, что существует "иная колея действий и убеждений", нежели та, по которой он до этого времени шел:
"Я понял, что преданность отечеству должна меня вывести из душного и бесцветного быта ревнителя шагистики и угоднического царедворничества", "с этого времени началась для меня новая жизнь, я вступил в нее с гордым чувством убеждения и долга уже не верноподданного, а гражданина и с твердым намерением исполнить во что бы то ни стало мой долг исключительно по любви к отечеству" .
Через несколько месяцев после посещения квартиры Орлова Волконский попал в Тульчин, в штаб 2-й армии. Там произошло его знакомство с Павлом Пестелем. "Общие мечты, общие убеждения скоро сблизили меня с этим человеком и вредили между нами тесную дружескую связь, которая имела исходом вступление мое в основанное еще за несколько лет перед этим тайное общество" , - писал Волконский в мемуарах.
Формально же Волконского принял в тайное общество генерал-майор М.И. Фонвизин . В своих показаниях на следствии Сергей Волконский утверждал, что первые либеральные идеи зародились у него в 1813 г., когда он проходил в составе русской армии по Германии и общался "с разными частными лицами тех мест, где находился" . Потом эти мысли укрепились в нем в 1814 и 1815 гг., когда он побывал в Лондоне и Париже. На этот раз в кругу его общения оказались Мадам де Сталь, Бенжамен Констан, члены английской оппозиции.
Конечно, князь был прав: в послевоенной Европе либеральные идеи были столь широко распространены, что мало кто из молодых русских офицеров не сочувствовал им. Сочувствие этим идеям сквозит, например, в послевоенных письмах Волконского к П.Д.Киселеву. В письме от 31 марта 1815 г., описывая наполеоновские "Сто дней", он замечает:
"Доктрина, которую проповедует Бонапарт, это - доктрина учредительного собрания; пусть только он сдержит то, что он обещает, и он утвержден навеки на своем троне", "Бонапарт, ставший во главе якобинской партии, гораздо сильнее, чем это предполагают; только после того, как хорошо приготовятся, можно начинать войну, которую против него вести с упорством, потому что - вы увидите, что если война будет, то она должна сделаться народной войной" .
Однако от общих рассуждений о Бурбонах, Бонапарте и судьбах мировой истории весьма далеко до революционного образа мыслей и тем более образа действий. Кроме того, как видно из этого же письма, главным "либералом" для будущего декабриста был в 1815 г. император Александр I:
"Либеральные идеи, которые он провозглашает и которые он стремится утвердить в своих государствах, должны заставить уважать и любить его как государя и как человека" .
И нет документов, свидетельствующих о том, что к 1819 г. мнение Волконского о "либерализме" русского монарха изменилось.
Скорее всего, в заговор Волконского привели не либеральные идеи. К началу 1820-х гг. "гусарское поведение", которым Волконский очень дорожил на первых этапах своей карьеры, стало массовым - и из "чудачества" превратилось в поведенческий штамп, едва ли не в норму. Впоследствии Волконский утверждал, что его жизнь до заговора была совершенно бесцветной и ничем не отличалась от жизни большинства его "сослуживцев, однолеток: много пустого, ничего дельного" . В тайном же обществе Волконский обретал иной способ, говоря словами Ю.М. Лотмана, "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность". Способ этот, гораздо более опасный, чем "удаль и молодечество", был достойнее для истинного сына Отечества.
"Вступление мое в члены тайного общества было принято радушно прочими членами, и я с тех пор стал ревностным членом оного, и скажу по совести, что я в собственных моих глазах понял, что вступил на благородную стезю деятельности гражданской" , - напишет Волконский в мемуарах.
С начала 1820 г. в Волконском происходит разительная перемена. Он перестает быть "шалуном" и "повесой", отказывается от идеи заграничного путешествия, и, получив в 1821 г. под свою команду 1-ю бригаду 19-й пехотной дивизии 2-й армии, безропотно принимает новое назначение. Князь уезжает на место службы - в глухой украинский город Умань. Теперь самолюбие Волконского не задевает даже тот очевидный факт, что назначение командовать пехотной бригадой - явное карьерное понижение. Служба в кавалерии и, соответственно, в уланах была престижней, чем в пехоте. И в 1823-г., согласно мемуарам Волконского, император Александр I уже выражал "удовольствие" по поводу того, что "мсье Серж" "остепенился", "сошел с дурного пути" .
В личной жизни Сергея Волконского тоже происходят перемены. Традиционное светское женолюбие уступает место серьезным чувствам. В 1824 г. Волконский делает предложение Марии Николаевне Раевской, дочери прославленного генерала, героя 1812 г. "Ходатайствовать" за него перед родителями невесты Волконский попросил Михаила Орлова, уже женатого к тому времени на старшей дочери Раевского, Екатерине. При этом князь, по его собственным словам, "положительно высказал Орлову, что если известные ему мои сношения и участие в тайном обществе помеха к получению руки той, у которой я просил согласия на это, то, хотя скрепясь сердцем, я лучше откажусь от этого счастья, нежели изменю политическим моим убеждениям и долгу к пользе отечества" .
Генерал Раевский несколько месяцев думал, но в конце концов согласился на брак.
Свадьба состоялась 11 января 1825 г. в Киеве; посаженным отцом жениха был его брат Николай Репнин, шафером - Павел Пестель. Впоследствии Репнин будет утверждать: за час до венчания Волконский внезапно уехал - и "был в отлучке не более четверти часа".
"Я спросил его, - писал Репнин, - куда?
Он: надобно съездить к Пестелю.
Я: что за вздор, я пошлю за ним, ведь шафер у посаженного отца адъютант в день свадьбы.
Он: нет, братец, непременно должно съездить. Сейчас буду назад".
Репнин был уверен: в день свадьбы его брат, под нажимом Пестеля, "учинил подписку" в верности идеям "шайки Южного союза" .
Впрочем, современные исследователи не склонны верить в существование подобной подписки: Пестелю, конечно, вполне хватило бы и честного слова друга. Не заслуживает доверия и легенда, согласно которой Раевский добился от своего зятя прямо противоположной подписки - о том, что тот выйдет из тайного общества . Видимо, для Волконского действительно легче было бы отказаться от личного счастья, чем пожертвовать с таким трудом обретенной собственной самостью.
Вступив в заговор, генерал-майор Сергей Волконский, которому к тому времени уже исполнился 31 год, полностью попал под обаяние и под власть адъютанта главнокомандующего 2-й армией П.Х. Витгенштейна, 26-летнего ротмистра Павла Пестеля. В момент знакомства с Волконским Пестель - руководитель Тульчинской управы Союза благоденствия, а с 1821 г. он - признанный лидер Южного общества, председатель руководившей обществом Директории. Вместе с Пестелем Волконский начинает готовить военную революцию в России.
Между тем, активно участвуя в заговоре, Волконский не имел никаких "личных видов". Если бы революция победила, то сам князь от нее ничего бы не выиграл. В новой российской республике он, конечно, никогда не достиг бы верховной власти, не был бы ни военным диктатором, ни демократическим президентом. Он мог рассчитывать на военную карьеру: стать полным генералом, главнокомандующим, генерал-губернатором или, например, военным министром. Однако всех этих должностей он мог достичь и без всякого заговора и связанного с ним смертельного риска, просто терпеливо "служа в государевой службе".
Более того, если бы революция победила, Волконский многое потерял бы. Князь был крупным помещиком: на момент ареста в 1826 г. он был владельцем 10 тыс. дес. земли в Таврической губ.; не меньшее, если не большее количество земли принадлежало ему в Нижегородской и Ярославской губ. В его нижегородском и ярославском имениях числилось более 2 тыс. крепостных "душ" . Крупными состояниями владели также его мать и братья. Согласно же аграрному проекту "Русской Правды" Пестеля, в обязанность новой власти входило отобрать у помещиков, имеющих больше 10 тыс. дес., "половину земли без всякого возмездия" . Кроме того, после революции все крестьяне, в том числе и принадлежавшие участникам заговора, стали бы свободными.
Все это Волконского не останавливало. И хотя никаких политических текстов, написанных до 1826 г. рукой князя, не сохранилось, можно смело говорить о том, что его взгляды оказались весьма радикальными. В тайном обществе Волконский был известен как однозначный и жесткий сторонник "Русской Правды" (в том числе и ее аграрного проекта), коренных реформ и республики. При его активном содействии "Русская Правда" была утверждена Южным обществом в качестве программы. Несмотря на личную симпатию к императору Александру I, которая с годами не прошла, Волконский разделял и "намерения при начатии революции... покуситься на жизнь Государя императора и всех особ августейшей фамилии" .
В отличие от многих главных участников заговора, кн. Волконский не страдал "комплексом Наполеона" и не мыслил себя самостоятельным политическим лидером. Вступив в заговор, он сразу же признал Пестеля своим безусловным и единственным начальником. И оказался одним из самых близких и преданных друзей председателя Директории - несмотря даже на то, что Пестель был намного младше его и по возрасту, и по чину, имел гораздо более скромный военный опыт. Декабрист Н.В. Басаргин утверждал на следствии, что Пестель "завладел" Волконским "по преимуществу своих способностей" .
В 1826 г. Следственная комиссия без труда выяснила, чем занимался Волконский в заговоре. Князь вел переговоры о совместных действиях с Северным обществом (в конце 1823, в начале 1824 и в октябре 1824 гг.) и с Польским патриотическим обществом (1825 г.). Правда, переговоры эти закончились неудачей: ни с Северным, ни с Польским патриотическим обществами южным заговорщикам договориться так и не удалось.
В 1824 г., по поручению Пестеля, Волконский ездил на Кавказ, пытаясь узнать, существует ли тайное общество в корпусе генерала А.П. Ермолова. На Кавказе он познакомился с известным бретером капитаном А.И. Якубовичем, незадолго перед тем переведенным из гвардии в действующую армию. Якубович убедил князя в том, что общество действительно существует - и Волконский даже написал о своей поездке письменный отчет в южную Директорию. Но, как выяснилось впоследствии, полученная от Якубовича информация оказалась блефом.
Князь совместно с В.Л. Давыдовым возглавлял Каменскую управу Южного общества, но управа эта отличалась своей бездеятельностью. Волконский участвовал в большинстве совещаний руководителей заговора, однако все эти совещания не имели никакого практического значения. На следствии князь признался: большинство участников Южного общества были уверены, что именно он имеет "наибольшие способы" начать революцию в России . Действительно, под командой Волконского находилась реальная военная сила - и сила немалая. Летом 1825 г., когда командир 19-й пехотной дивизии генерал-лейтенант П.Д. Корнилов уехал в длительный отпуск, Волконский начал исполнять обязанности дивизионного генерала - и исполнял их вплоть до своего ареста в начале января 1826 г. . Но в декабре 1825 г. эта дивизия осталась на своих квартирах.
Однако у Волконского в тайном обществе был круг обязанностей, в выполнении которых он оказался гораздо более удачливым. На эту его деятельность Следственная комиссия особого внимания не обратила, но именно она в основном и определяла роль князя в заговоре декабристов.
В "Записках" князя есть фрагмент, который всегда ставит в тупик комментаторов:
"В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени были мы сперва довольно знакомы, а впоследствии - в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие [услуги] оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал[ександр] Хр[истофорович] осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду, и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей, а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследования" .
События, которые здесь описаны, предположительно можно отнести к 1811 г. - именно тогда Сергей Волконский стал флигель-адъютантом Александра I. Сведений о том, какой именно проект подавал Бенкендорф царю в начале 1810-х гг., не сохранилось. Известен более поздний проект Бенкендорфа о создании тайной полиции, относящийся к 1821 г. Однако вряд ли в данном случае Волконский путает даты: с начала 1821 г. он служил в Умани и в этот период не мог лично общаться со служившим в столице Бенкендорфом.
Историки по-разному пытались прокомментировать этот фрагмент мемуаров Волконского. Так, например, М. Лемке утверждал, что причина столь восторженного отзыва в том, что Бенкендорф после 1826 г. оказывал своему другу-каторжнику "мелкие услуги", в то время как мог сделать "крупные неприятности" . Современные же комментаторы этого фрагмента делают иной вывод: Волконский, попав на каторгу, сохранил воспоминания о Бенкендорфе - своем сослуживце по партизанскому отряду, храбром офицере, и не знал, "какие изменения претерпела позиция его боевого товарища" .
Однако с подобными утверждениями согласиться сложно: почти вся сознательная, в том числе и декабристская, жизнь Сергея Волконского эти утверждения опровергает. Кн. Волконский был и остался убежденным сторонником не только тайной полиции вообще, но и методов ее работы в частности. Этому немало способствовал, с одной стороны, опыт участия в партизанских действиях, которые, конечно, были невозможны без "тайных" методов работы. Способствовали этому и "секретные поручения" русского командования, которые Волконскому доводилось исполнять.
В тайном обществе у Волконского был достаточно четко определенный круг обязанностей. Он был при Пестеле чем-то вроде начальника тайной полиции, обеспечивающим прежде всего внутреннюю безопасность заговора.
В 1826 г. участь Волконского намного осложнил тот факт, что, как сказано в приговоре, он "употреблял поддельную печать полевого аудиториата" . С этим пунктом в приговоре было труднее всего смириться его родным и друзьям. "Что меня больше всего мучило, это то, что я прочитала в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать, с целью вскрытия правительственных бумаг" , - писала в мемуарах княгиня М.Н. Волконская. Марию Волконскую можно понять: все же заговор - дело пусть и преступное, но благородное; цель заговора - своеобразным образом понятое благо России. А генерал, князь, потомок Рюрика, подделывающий казенные печати, - это в сознании современников никак не вязалось с образом благородного заговорщика.
Однако в 1824 г. Волконский действительно пользовался поддельной печатью, вскрывая переписку армейских должностных лиц. "Сия печать... председателя Полевого аудиториата сделана была мною в 1824 году" , - показывал князь на следствии. Печать эта была использована по крайней мере один раз: в том же году Волконский вскрыл письмо начальника Полевого аудиториата 2-й армии генерала Волкова к Киселеву, тогда генерал-майору и начальнику армейского штаба. В письме он хотел найти сведения, касающиеся М.Ф. Орлова, только что снятого с должности командира 16-й пехотной дивизии, и его подчиненного, майора В.Ф. Раевского. "Дело" Орлова и Раевского, участников заговора, занимавшихся, в частности, пропагандой революционных идей среди солдат, могло привести к раскрытию всего тайного общества.
Следил Волконский не только за правительственной перепиской. В том же году князь вскрыл письмо своих товарищей по заговору, руководителей Васильковской управы С.И. Муравьева-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, к членам Польского патриотического общества. Муравьев и Бестужев, по поручению Директории Южного общества, начали переговоры с поляками о совместных действиях в случае начала революции.
В сентябре 1824 г. Муравьев и Бестужев, жаждавшие немедленной революционной деятельности, написали полякам письмо с просьбой устранить, в случае начала русской революции, цесаревича Константина Павловича. И попытались передать письмо полякам через Волконского. "Сие письмо было мною взято, но с тем, чтобы его не вручать" , - показывал Волконский. "Князь Волконский, прочитав сию бумагу и посоветовавшись с Василием Давыдовым, на место того, чтобы отдать сию бумагу... представил оную Директории Южного края. Директория истребила сию бумагу, прекратила сношения Бестужева с поляками и передала таковые мне и князю Волконскому" , - утверждал на следствии Пестель.
Естественно, что личные отношения Волконского с Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым оказались разорванными. На следствии Волконский показывал, что "на слова начальников Васильковской управы с некоторого времени перестал иметь веру" .
В конце 1825 - начале 1826 г. Сергей Муравьев поднял восстание Черниговского полка. Чтобы иметь хотя бы минимальные шансы на победу, руководителю мятежа была нужна поддержка других воинских частей, тех, где служили участники заговора. Однако к генералу Волконскому, командовавшему дивизией, он даже и не пытался обратиться за помощью.
В целях тайного общества кн. Волконский использовал и свои родственные и дружеские связи с армейским начальством, с высшими военными и гражданскими деятелями империи. А связей этих было немало: вряд ли кто-нибудь другой из заговорщиков мог похвастаться столь представительным "кругом общения". С начальником штаба 2-й армии генерал-майором Киселевым Волконский дружил еще с юности; дружба, как уже говорилось, связывала Волконского с генерал-лейтенантом А.Х. Бенкендорфом - тогда начальником штаба Гвардейского корпуса. "Ментором" и покровителем заговорщика был его шурин П.М. Волконский . "Близкое знакомство" соединяло Волконского с генерал-лейтенантом И.О. Виттом, начальником южных военных поселений, в 1825 г. известным доносчиком на декабристов . Волконский был прекрасно известен и всем членам императорской фамилии.
Согласно мемуарам князя, в 1823 г., во время Высочайшего смотра 2-й армии, он получил от императора Александра I "предостерегательный намек" - о том, что "многое в тайном обществе было известно". Довольный состоянием бригады Волконского, Александр похвалил князя за "труды". При этом монарх добавил, что "мсье Сержу" будет "гораздо выгоднее" продолжать заниматься своей бригадой, чем "управлением" Российской империи" .
Летом 1825 г., когда появились первые доносы на южных заговорщиков и над тайным обществом нависла угроза раскрытия, подобное "предостережение" Волконский получил и от одного из своих ближайших друзей - начальника армейского штаба П.Д. Киселева. Киселев сказал тогда Волконскому: "Напрасно ты запутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры" .
В ноябре 1825 г. Волконский узнал о тяжелой болезни и последовавшей затем смерти Александра I на несколько дней раньше, чем высшие чины во 2-й армии и столицах. Уже 13 ноября 1825 г., за 6 дней до смерти императора, он знал, что положение Александра I почти безнадежно; сообщили же ему об этом проезжавшие через Умань в Петербург курьеры из Таганрога. Следует заметить, что курьеры, конечно, не имели права разглашать эту информацию. Однако шурин Сергея Волконского, П.М. Волконский, к тому времени уже снятый с поста начальника Главного штаба, но не потерявший доверия императора, был одним из тех, кто сопровождал Александра I в его последнее путешествие, присутствовал при его болезни и смерти. Видимо, именно этим и следует объяснить странную "разговорчивость" секретных курьеров.
15 ноября Волконский рассказал об этом П.Д. Киселеву - и впоследствии по этому поводу было даже устроено специальное расследование . Когда же царь умер, Волконский сообщил Киселеву, что послал "чиновника, при дивизи[онном] штабе находящегося, молодого человека расторопного и скромного, под видом осмотра учебных команд в 37-м полку объехать всю дистанцию между Торговицею и Богополем и, буде что узнает замечательного, о том мне приехать с извещением" . Фрагмент письма Волконского красноречиво свидетельствует: в армии у князя была и собственная секретная агентура.
Естественно, что этой информацией Волконский делился с Пестелем - своим непосредственным начальником по тайному обществу. Еще летом 1825 г. Пестель приходит к выводу о необходимости скорейшего начала революции . Во второй половине ноября председатель Директории начинает подготовку к решительным действиям: пытается договориться о совместном выступлении с С.И. Муравьевым-Апостолом, отдает приказ до времени спрятать "Русскую Правду". В эти же тревожные дни для переписки с Пестелем Волконский составляет особый шифр . Точно не известно, был ли этот шифр использован.
29 ноября 1825 г. Пестель вместе с Волконским составляет хорошо известный в историографии план "1 генваря" о немедленном революционном выступлении Южного общества . Согласно ему, восстание начинал Вятский полк, которым командовал Пестель. Придя 1 января 1826 г. в армейский штаб в Тульчине, вятцам следовало прежде всего арестовать армейское начальство . Затем предстояло отдать приказ по армии о немедленном выступлении и движении на Петербург. Естественно, что в этом плане Волконскому отводилась одна из центральных ролей. 19-я пехотная дивизия становилась ударной силой будущего похода. Не лишено оснований и предположение С.Н. Чернова, что Волконскому вообще могло быть предложено общее командование мятежной армией .
Однако план этот осуществлен не был: за две недели до предполагаемого выступления Пестеля арестовали. К самостоятельным же действиям в заговоре Волконский готов не был - и поэтому отказался от возможности поднять на восстание собственную дивизию и силой освободить из-под ареста председателя южной Директории .
14 января того же года кн. Волконского привезли в Петербург и привели на допрос к новому императору Николаю I. "Сергей Волконский набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоял как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека" , - так по итогам этого допроса характеризовал князя император.
Конечно, Николай I был очень раздражен событиями конца 1825 - начала 1826 гг. - и это раздражение осталось в нем даже по прошествии многих лет. Однако в царских словах была и определенная доля истины. С самого начала и до конца следствия Волконский удачно играл роль "дурака" и солдафона.
Согласно М.И. Пыляеву, в своеобразный "кодекс" русского "военного повесы" входила откровенность на допросе: "Виновные сознавались по первому спросу... лгать было стыдно" . Внешне князь на следствии вел себя вполне согласно этому кодексу. "Представить имею честь чистосердечные и без всякого затмения истины сделанные мною ответы", "готов на всякие пополнительные сведения и желал бы оградить себя от нарекания в запирательстве - и заслужить доверие о моих показаниях, желая тем оказать чувство меры моей вины" , - такими или подобными словами начинаются многие ответы Волконского на письменные вопросы следствия.
При этом Волконский хотел взять на себя как можно больше вины. "Вкоренению же сих (либеральных. - O.K.) мыслей в. моем уме... приписываю убеждению собственного моего рассудка... Приняв вышеизъявленный образ мыслей в таких летах, где человек начинал руководствоваться своим умом, и продолжив мое к оным причастие с различными изменениями тринадцать лет - я никому не могу приписывать вину - как только себе, и ничьим внушениям не руководствовался, а, может быть, должен нести ответственность о распространении оных" , - так Волконский отвечал на трафаретный вопрос о происхождении собственных "либеральных" мыслей.
Однако все взять на себя Волконский не мог: он не был в Южном обществе главным действующим лицом, о многом, особенно касающемся ранних периодов существования заговора, просто не знал. И большинство его показаний - это искусно замаскированная под "откровенность" издевка над Следственной комиссией. Так, на одном из первых допросов, 25 января 1826 г., у Волконского как у председателя Каменской управы спросили о природе надежд заговорщиков на военные поселения, якобы подготовленные к революционному выступлению. На этот вопрос Волконский дал следующий ответ: "Из сих запросных пунктов узнаю я, что я был один из управляющих Каменской отдельной управы, также могу уверить, что я не получал ни от кого поручения действовать на поселенные войска" .
Спросили у Волконского и о том, удалось ли ему обнаружить на Кавказе тайное общество. Он отвечал, в частности, что с Кавказа вывез составленную Якубовичем "карту объяснений на одном листе Кавказского и Закубанского края, с означением старой и новой линии и с краткой ведомостью о всех народах, в оном крае обитающих", а также "общую карту" Грузии с "некоторыми топографическими поправками".
Из ответа на этот же вопрос следствие узнало, что "на французском диалекте" князь "собственно же ручно (sic!)" написал "некоторые... замечания на счет Кавказского края и мысли... о лучшем способе к приведению в образованность сих народов" .
На том же допросе 25 января следователи интересовались: "В чем заключались главные черты конституции под именем «Русской Правды», написанной Пестелем?.."
На это князь без тени сомнения отвечал, что "сочинение под именем «Русской Правды»" не было ему "никогда сообщаемо, ни письменно, для сохранения или передачи, ни чтением или изустным объяснением..." . На следующем допросе, в феврале 1826 г., он подтвердит свои слова: "Не имею сведения ни о смысле сочинения «Русской Правды» - ни кто сочинитель оной" .
Следователи удивились и не поверили князю: они располагали множеством показаний о дружбе и общности мыслей Пестеля и Волконского. И в начале марта 1826 г. заключенный вновь получил вопрос о содержании "Русской Правды".
Только на третий раз Волконский, наконец, "упомнил" суть пестелевских идей. В его изложении они выглядели следующим образом:
"Главные черты оных были, чтоб при начатии революции вооруженною силою, в Петербурге и Южною управою в одно время, начать тем, что в столице учредить временное правление и обнародовать отречение высочайших особ от престола, созвании представителей для определения о роде правления, и, наконец, как теперь, так и впоследствии, чтоб разговорами и влиянием членов общества объяснять, что лучший образец правления - Соединенные Американские Штаты, с тою отменою, чтобы и частное управление было одинаковое по областям, а не разделялось бы на различные рода по провинциям... Ежели в вышеозначенных мною пояснений заключалось то, что известно было комитету под сочинением «Русской Правды», то о том я был известен; но как я полагал, что сие сочинение заключало в себе полный свод в подробности того, что означалось в вопросных пунктах, т.е. Конституцией наименованной «Русской Правды» (sic!), я вправе был утверждать, что сие сочинение мне неизвестно" .
Естественно, что это изложение имело мало общего с "Русской Правдой". Пестель, в частности, вовсе не собирался после победы революции созывать никаких "представителей для определения о роде правления", не планировал придавать постреволюционной России форму правления, подобную Североамериканским Штатам.
Все эти многословные показания, написанные, к тому же, с огромным количеством орфографических ошибок, производили на следователей тяжелое впечатление. Они пытались взять князя "на испуг": 27 января ему была объявлена "Высочайшая резолюция, что ежели он в ответах своих не покажет истинную и полную правду, то будет закован".
И Волконский "обещал открыть все с искренностью и по совести" . Если, конечно, память не подведет его - поскольку "мудрено вдруг припомнить обстоятельства, в течение пяти лет случившихся, при ежегодных в оных изменениях" .
Однако на последующие вопросы он вновь отвечает многословно, невнятно, неграмотно -и часто вовсе не о том, о чем его спрашивают. При этом следует заметить, что ни написанные Волконским до 1826 г. тексты, ни его сибирские письма, ни мемуары впечатления бездарной графомании не производят. Современникам, знавшим Волконского, он запомнился как человек ясного ума и хорошей памяти.
Жизнь Сергея Волконского после приговора - тема отдельного исследования. Здесь же позволю себе лишь несколько замечаний, дополняющих представление о личности и характере декабриста.
В июле 1826 г. С.Г. Волконский, лишенный чинов, орденов и дворянства, был осужден на 20 лет каторжных работ (в августе того же года каторжный срок был сокращен до 15, затем - до 10 лет) с последующим поселением в Сибири. Ни мать, придворная дама, ни многочисленные влиятельные родственники ничего не смогли сделать для облегчения его участи. Практически до самого конца следствия они не знали, сохранит ли император жизнь генералу-преступнику.
Согласно дневнику Алины Волконской, племянницы декабриста и дочери его сестры Софьи, 13 июля, в день объявления приговора, мать Сергея Волконского "много плакала... почти не спала". Она даже собиралась поехать в Сибирь вслед за сыном. Но, по словам внука декабриста С.М. Волконского,
"это был истерический порыв, а может быть, простое излияние слов. Съездить навестить сына в крепости было много легче, нежели ехать в Сибирь; однако старая княгиня от этого воздержалась. Она писала сыну, что боится за свои силы, да и его не хочет подвергать такому потрясению". К тому же, согласно дневнику Алины, вдовствующая императрица Мария Федоровна "упрашивала" мать декабриста "беречь себя".
Среди "утешителей" старой княгини оказалась не только императрица Мария, но и император Николай I. "Государь просил бабушку утешиться, не смешивать дела семейные с делами службы - одно другому не помешает" , - читаем в дневнике Алины.
Конечно, родные были потрясены жестоким приговором Сергею Волконскому. Однако все они исполнили Высочайшее повеление - и быстро утешились. Тем более что по случаю коронации Александра Николаевна Волконская получила бриллиантовые знаки ордена Святой Екатерины . Получили награды и ее сыновья: кн. Репнин стал кавалером ордена Святого Александра Невского с алмазами, а находящийся в "бессрочном отпуске" Никита Волконский -кавалером ордена Святой Анны 1-й степени .
В свете долго циркулировали слухи о том, что "княгиня Волконская... допустила хладнокровно отправить сына в каторжную работу и даже танцевала с самим государем на другой день после приговора" . Впрочем, были и другие суждения: статс-дама "решилась не покидать своей должности при дворе, чтоб не раздражить императора, и надеялась, оставаясь при нем, улучить удобную минуту, чтоб испросить прощения виновного" .
Единственной из всей большой семьи Волконских, кто позволил себе публично не согласиться с приговором, оказалась княгиня Зинаида. Согласно агентурным данным, поступившим в III Отделение летом 1826 г., в своем московском салоне она "извергала" "злую брань" на "правительство и его слуг" - и просто была готова "разорвать на части правительство" . Прямо из ее салона отправилась в Сибирь Мария Волконская - и ее проводы носили характер демонстративного выражения нелояльности к власти. Вскоре Зинаида Волконская приняла католичество; во многом этот шаг тоже был проявлением политической нелояльности. В отличие от многих других членов семьи, Зинаида Волконская постоянно писала своему осужденному родственнику письма, которые "горели лаской и приветом" . В результате за Зинаидой Волконской был установлен секретный полицейский надзор, который, впрочем, не распространялся на ее мужа Никиту. В конце 1820-х гг. ее просто вынудили покинуть Россию.
Сам Сергей Волконский воспринял приговор спокойно. По словам его будущего товарища по сибирскому изгнанию А.Е. Розена, в момент совершения обряда гражданской казни князь был "особенно бодр и разговорчив" . Видимо, бывший генерал тогда плохо себе представлял, что его ждет. Через 10 дней после оглашения приговора он уже был отправлен к месту отбытия наказания. Полностью он осознал все произошедшее, только прибыв на каторгу: сначала в Николаевский солеваренный завод, а потом - в Благодатский рудник, входивший в состав Нерчинского горного завода.
Условия, в которых оказался Волконский на каторге, были поистине тяжелейшими. Причем для декабристов - молодых, здоровых мужчин, бывших офицеров - тяжелы были не сами работы в руднике. Просто быт осужденных был организован таким образом, чтобы полностью уничтожить их человеческое достоинство. По словам С.Н. Чернова, местные тюремные власти, получившие от императора общие указания о содержании арестантов, вышивали "жестокие узоры по начальнической канве" .
Согласно документам, попавшие в Благодатский рудник государственные преступники находились под постоянным надзором; им было запрещено общаться не только друг с другом, но и вообще с кем бы то ни было, кроме тюремных надзирателей. У них отобрали почти все вещи, деньги и книги, привезенные из Петербурга, - не разрешали иметь при себе даже Библию. Осужденных "употребляли в работы" наравне с другими каторжниками, и при этом строго смотрели, "чтобы они вели себя скромно, были послушны поставленным над ним надзирателям и не отклонялись бы от работ под предлогом болезни".
Рудный пристав вел специальный секретный дневник, где "замечал... со всею подробностью, каким образом преступники производили работу, что говорили при производстве оной,... какой показал характер, был ли послушен к постановленным над ним властям и каково состояние его здоровья". Дважды в день, перед и после "употребления в работы", производился "должный обыск" преступников. От казармы к руднику и обратно они передвигались с особым конвоем - "надежным" унтер-офицером и двумя рядовыми. Покидать камеру осужденные могли только в сопровождении часового с примкнутым штыком .
"Со времени моего прибытия в сие место я без изъятия подвержен работам, определенным в рудниках, провожу дни в тягостных упражнениях, а часы отдохновения проходят в тесном жилище, и всегда нахожусь под крепчайшим надзором, меры которого строже, нежели во время моего заточения в крепости, и по сему ты можешь представить себе, какие сношу нужды и в каком стесненном во всех отношениях нахожусь положении"; "физические труды не могут привести меня в уныние, но сердечные скорби, конечно, скоро разрушат бренное мое тело" - писал Волконский жене из Благодатского рудника.
Каторжная жизнь сразу же подорвала здоровье и психику государственного преступника: у Волконского началась глубокая депрессия, сопровождавшаяся острым нервным расстройством. "Бодрость" и "разговорчивость" его быстро прошли, не возникало и желания выделиться из общей массы каторжников. "При производстве работ был послушен, характер показывал тихий, ничего противного не говорил, часто бывает задумчив и печален" , - так характеризовало каторжника тюремное начальство.
"Машенька, посети меня прежде, чем я опущусь в могилу, дай взглянуть на тебя еще хоть один раз, дай излить в сердце твое все чувства души моей" .
Эти строки из его письма красноречиво свидетельствуют: именно надежда на скорый приезд жены в Сибирь дала возможность Волконскому выжить в первые страшные месяцы каторги.
Мария Волконская стала женой Сергея Григорьевича в 19 лет, до свадьбы практически не знала будущего мужа и согласилась на брак только по настоянию отца. После свадьбы Волконские почти не жили вместе: дела службы и тайного общества заставляли князя надолго оставлять жену.
В январе 1826 г., за 5 дней до ареста Волконского, его жена родила сына Николая. Роды были трудными, и родные, опасаясь за ее здоровье, долго скрывали от нее правду о том положении, в котором вдруг оказался ее муж. Однако, узнав правду, Мария Волконская решила разделить с мужем каторгу и ссылку. И, несмотря на протесты отца и матери, в ноябре 1826 г. была уже в Благодатском руднике. Когда она приехала, ему стало лучше, но лишь на некоторое время. Вскоре после приезда Мария Волконская сообщала родным мужа, что "он нервен и бессилен до крайности", "его нервы последнее время совершенно расстроены, и улучшение, которому я так радовалась, было лишь кратковременным", он изъявляет "полную покорность" и "сосредоточенность в себе", "чувство религиозного раскаяния" .
По словам С.Н. Чернова, "мучительные переживания несчастного Волконского приобретают религиозный оттенок. Он мог бы искать утешения в религии, в беседе со священником, в церковной службе. Но как раз здесь он ничего, по-видимому, не может получить" . Должность тюремного священника в Благодатском руднике была, скорее всего, просто не предусмотрена.
К сентябрю 1827 г. болезнь Волконского обострилась, на нее обратило внимание тюремное начальство. Он был найден "более всех похудевшим и довольно слабым". При переводе на новое место каторги, в Читинский острог, ему было позволено взять с собой в дорогу две бутылки вина и бутылку водки. Спиртное в пути должно было заменить лекарство, поскольку при переезде "не встретится... на случай надобности в лекарствах никакой помощи медицинской" .
29 сентября 1827 г. Волконский вместе со своими товарищами прибывает на новое место каторги - в Читинский острог. Режим содержания заключенных здесь был гораздо более гуманным. Тюремное же начальство оказалось "либеральнее": узникам были дозволены даже ежедневные встречи с женами. Здоровье заключенного быстро восстановилось, а вместе с ним восстановились прежние привычки и черты характера. "На здоровье его я не могу жаловаться..., что же касается его настроения, то трудно, можно сказать - почти невозможно встретить в ком-либо такую ясность духа, как у него" , - писала М.Н. Волконская его родне. Во дворе острога был небольшой огород - и Волконский впервые увлекся "огородничеством".
В Петровском Заводе, новой тюрьме, куда декабристов перевели из Читы в сентябре 1830 г., каторги как таковой вообще не было: преступников не заставляли ходить на работы, те из них, у кого были семьи, могли жить в остроге вместе с женами. У Волконских в Петровском заводе родилось двое детей - сын Михаил и дочь Елена.
Здесь Волконский по-прежнему занимался "сельским хозяйством". И еще до того, как истек его каторжный срок, по Сибири стала распространяться слава о необыкновенных овощах и фруктах, которые он выращивал в своих парниках .
В 1834 г. умерла мать Волконского. После смерти в ее бумагах нашли письмо с предсмертной просьбой к императору - простить сына. Последовал царский указ об освобождении Волконского от каторжных работ; еще 2 года он жил в Петровском Заводе на положении ссыльнопоселенца .
Весной 1837 г. семья Волконских переезжает в село Урик Иркутской губ. Мария Николаевна добивается для себя разрешения жить в Иркутске, чтобы иметь возможность обучать сына Михаила в Иркутской гимназии. В 1845 г. получает позволение жить в Иркутске и сам Волконский, однако этим правом он практически не пользуется. Он по-прежнему живет в Урике, лишь изредка навещая семью в Иркутске. У него теперь совсем иная жизнь - "хлебопашца" и купца.
Очевидно, что по мере того, как нормализовывался быт государственных преступников на каторге и поселении, отношения в семье Волконских ухудшались.
Современники и историки едины в том, что, разделив изгнание мужа, Мария Волконская совершила "подвиг любви бескорыстной". Бросив родителей и ребенка, который через 2 года умер, "она решилась исполнить тот долг свой, ту обязанность, которая требовала более жертвы, более самоотвержения" , - писал декабрист Розен.
Зинаида Волконская посвятила своей родственнице известное стихотворение в прозе, в котором, в частности, были следующие строки: "О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом!.. У тебя глаза, волосы, цвет лица как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою" .
А оставшийся неизвестным современник - свидетель отъезда Марии Волконской в Сибирь из московского салона Зинаиды Волконской, заметил, что и сама будущая изгнанница видела в себе "божество, ангела-хранителя и утешителя" для своего мужа. И обрекла себя на жертву во имя мужа "как Христос для людей" .
Но, как метко подмечал ее внук, С.М. Волконский, "куда, собственно, ехала княгиня, на что себя обрекала, этого не знал никто, меньше всего она сама. И тем не менее ехала с каким-то восторгом... И только в Нерчинске, за восемь тысяч верст от родного дома, она увидела, куда она приехала и на что (разрядка в тексте. - O.K.) себя обрекла. И окружавшая пустыня понемногу овладела ее душой" .
Выяснение деталей личной жизни Марии Волконской в Сибири - дело столь же неблагодарное, сколь и бесперспективное. Исследовательские мнения по этому поводу разделились , и вряд ли выявление истины в этом вопросе столь уж важно для историка движения декабристов. Побывавший в 1855 г. в Сибири сын декабриста Якушкина Евгений отмечал, что брак Волконских, "вследствие характеров совершенно различных, должен был впоследствии доставить много горя Волконскому и привести к той драме, которая разыгрывается теперь в их семействе".
"Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про ее жизнь в Сибири, - отмечает Евгений Якушкин, - говорят, что даже сын и дочь ее - дети не Волконского... Вся привязанность детей сосредотачивалась на матери, а мать смотрела с каким-то пренебрежением на мужа, что, конечно, имело влияние и на отношение к нему детей".
В 1850 г. встал вопрос о замужестве 15-летней дочери Волконских Елены. Ее жених - сибирский чиновник Д.В. Молчанов - не нравился Волконскому; он высказался решительно против этого брака. Но "Мария Николаевна... сказала приятелям мужа, что ежели он не согласится, то она объяснит ему, что он не имеет никакого права запрещать, потому что не он отец ее дочери. Хотя до этого дело не дошло, но старик, наконец, уступил" . Судьба Елены Волконской оказалась в итоге сломанной: за финансовые злоупотребления Молчанов попал под следствие, потом тяжело заболел и вскоре умер.
Образ жизни Сергея Волконского на поселении совершенно не соответствовал образу жизни его жены. После окончания каторжного срока он получил большой участок земли, и все силы отдал его обработке. Современник вспоминает:
"Попав в Сибирь, он как-то резко порвал связь со своим блестящим и знатным прошедшим, преобразился в хлопотливого и практического хозяина и именно опростился, как это принято называть нынче. С товарищами своими он хотя и был дружен, но в их кругу бывал редко, а больше водил дружбу с крестьянами; летом пропадал целыми днями на работах в поле, а зимой его любимым времяпрепровождением в городе было посещение базара, где он встречал много приятелей среди подгородных крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства" .
Волконская же "была дама совсем светская, любила общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни". В окружавшем Волконскую светском обществе ее муж очень быстро приобрел репутацию "чудака" и "оригинала": "Знавшие его горожане немало шокировались, когда, проходя в воскресенье от обедни по базару, видели, как князь, примостившись на облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведет живой разговор с обступившими его мужиками, завтракая тут же вместе с ним краюхой серой пшеничной булки. "В салоне жены Волконский нередко появлялся запачканный дегтем или с клочками сена на платье и в своей окладистой бороде, надушенной ароматами скотного двора или тому подобными несалонными запахами", "вообще в обществе он представлял оригинальное явление, хотя был очень образован" .
К концу своего пребывания в Сибири ссыльнопоселенец Сергей Волконский собственным трудом собрал приличное состояние - и снова сумел "найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность".
А августе 1855 г., когда в Сибирь доходит известие о смерти Николая I, Мария Волконская уезжает из Иркутска. Уезжает, поскольку, видимо, совместное существование супругов становится просто невозможным. Через несколько дней после ее отъезда новый император Александр II издал манифест, в котором объявил помилование оставшимся в живых декабристам. В сентябре 1856 г., бросив "землепашество", Сибирь покидает и Сергей Волконский.
После возвращения из Сибири Волконский живет по преимуществу в Москве, у дочери, несколько раз с "высочайшего разрешения" выезжает для лечения за границу]. Он внимательно следит за политическими новостями, особенный его интерес вызывает подготовка крестьянской реформы. Теперь все свои надежды в этом "святом деле" он возлагает на нового царя - Александра II. "Царь да царь - один выход этому святому делу, освобождению от крепостного состояния помещичьих крестьян" , - пишет он в "Записке о крепостном праве", составленной в конце 1850-х гг. В это же время он начинает писать свои воспоминания, которые, однако, закончить не успевает.
Со многими положениями крестьянской реформы Волконский не был согласен - в частности, его категорически не устраивало освобождение крестьян без земли. Однако сам факт отмены крепостного права в 1861 г. принял с восторгом и слезами. "То, что в их (декабристов. - O.K.) время было тайно, теперь стало явно" , - пишет внук декабриста С.М. Волконский.
Умер Сергей Волконский 28 ноября 1865 г., на 2 года пережив свою жену. До последних дней жизни он, по словам его сына Михаила, сохранил "необыкновенную память, остроумную речь, горячее отношение к вопросам внутренней и внешней политики и участие во всем, близком ему"
Декабрист Сергей Григорьевич Волконский прожил долгую жизнь. Жизнь эта, конечно, была нелегкой - зато она никогда не была обыденной и скучной. Вообще, как представляется, доминанта его личности - это нежелание вписываться в какие бы то ни было рамки, будь то рамки общественные, сословные, служебные, конспиративные или рамки, определяющие жизнь политического преступника, сибирского ссыльнопоселенца.
Однополчане Волконского, офицеры-кавалергарды, участвовавшие вместе с ним в гусарских "забавах", впоследствии остепенились и вышли в чины, но имена большинства из них не сохранились в истории. Многие из его товарищей-декабристов ограничили свою деятельность лишь разговорами "между Лафитом и Клико", впоследствии избежали наказания и тоже были забыты. Многие из тех, кто все же попал в Сибирь, оказались сломленными суровым приговором - и либо сошли здесь с ума, либо умерли, либо просто не нашли в себе силы по-прежнему активно строить свою послекаторжную жизнь.
Волконский же оказался среди тех немногих участников заговора, которые, пройдя каторгу и ссылку, сумели не сломаться и вновь найти себя. Если судить по мемуарам, которые бывший каторжник писал до самого последнего дня, свою собственную жизнь он считал вполне состоявшейся. "Избранный мною путь, - писал он, - довел меня в Верховный уголовный суд, и в каторжную работу, и к ссылочной жизни тридцатилетней, но все это не изменило вновь принятых мною убеждений, и на совести моей не лежит никакого гнета упрека" .
Герой войны и светский "повеса", князь и каторжник, генерал и "хлебопашец" Сергей Волконский всегда оставался верен самому себе. Остался он верен и своей любимой пословице, которую еще в 1815 г. сообщал другу Киселеву - "каков в колыбели, таков и в могиле" .
Примечания
1. Восстание декабристов. Документы и материалы (Далее - ВД). Т. X. М., 1953. С. 98.
2. Волконская Е.Г. Род князей Волконских. СПб., 1900. С. 756.
3. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 75.
4. Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 33. Ср.: Волконский С.М. О декабристах (по семейным воспоминаниям). Пг., 1922. С. 16-18; Кавалеры ордена святого Георгия Победоносца I и II степеней. Биографический словарь. СПб., 2002. С. 229.
5. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 451, 5.
6. Евреинов Н.Н. Демон театральности. М.: СПб., 2002. С. 58; 208-216.
7. Лотман Ю.М. Век богатырей // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994. С. 254-255.
8. Волконский С.М. Указ. соч. С. 19-20.
9. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 689 об.; Новосильцев Т. Княгиня М.Н. Волконская (сообщение княжны Варвары Николаевны Репниной) // Русская Старина. 1878. № VI. С. 336.
10. Модзалевский Б. Декабрист Волконский в каторжной работе на Благодатском руднике // Бунт декабристов. Юбилейный сборник. 1825-1925. М., 1926. С. 351.
11. Волконский С.М. Указ. соч. С. 90-91, 93.
12. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 759.
13. См. о ней, напр.: Файнштейн М.Ш. Зинаида Волконская // Файнштейн М.Ш. Писательницы пушкинской поры. Л., 1829. С. 64-83.
14. РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 7062, л. 759 об.
15. Волконская Е.Г. Указ. соч. С. 717.
16. Волконский С.Г. Записки. Иркутск, 1991. С. 104.
17. Послужной список С.Г. Волконского см.: ВД. Т. X. С. 98-103.
18. Троицкий Н.А. Первый армейский партизанский отряд в России 1812 года // Военно-исторические исследования в Поволжье. Вып. 2. Саратов, 1997. С. 68-69.
19. ВД. Т. X. С. 101.
20. Волконский С.Г. Записки. С. 230-231.
21. Из записок А.Г. Хомутовой // Русский Архив. 1867. № 1-2. С. 1056-1057.
22. Волконский С.Г. Записки. С. 304-305.
23. Волконский С.М. Указ. соч. С. 15.
24. Волконский С.Г. Записки. С. 319.
25. Там же. С. 323.
26. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву // Каторга и ссылка. 1933. № 2 (99). С. 107.
27. Волконский С.Г. Записки. С. 332, 333.
28. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 111.
29. Волконский С.Г. Записки. С. 333.
30. Волконский С.М. Указ. соч. С. 98-99.
31. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 39.
32. Волконский С.Г. Записки. С. 127, 129-131, 136, 145, 174, 188, 190.
33. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 43.
34. РГВИА, ф. 395, оп. 65/320, 2 отд., 1 ст., 181, д. 350; ф. 36, оп. 1, д. 617.
35. Там же, ф. 36, оп. 1, д. 617, л. 10.
36. Там же, д. 723.
37. ВД. Т. X. С. 100.
38. Сборник Императорского Русского Исторического общества. Т. 78. СПб., 1891. С. 210.
39. Караш Н.Ф., Тихантовская А.3. Декабрист Сергей Григорьевич Волконский и его "Записки" // Волконский С.Г. Записки. С. 13.
40. Волконский С.Г. Записки. С. 326.
41. Там же. С. 176, 177.
42. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 60.
43. Волконский С.Г. Записки. С. 359.
44. Там же. С. 364.
45. ВД. Т. X. С. 104.
46. Там же. С. 108.
47. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 108-109.
48. Там же. С. 108.
49. Волконский С.Г. Записки. С. 131.
50. Там же. С. 365.
51. Там же. С. 383.
52. Там же. С. 368.
53. Муллин В. Неизвестный документ о свадьбе Сергея Волконского // Русская филология. Сборник научных студенческих работ. Тарту, 1971. С. 87-93.
54. Караш Н.Ф., Тихантовская А.3. Указ. соч. С. 34.
55. Козаченко А. К вопросу об имущественном положении декабриста кн. С.Г. Волконского // Красный архив. 1936. № 4(77). С. 21 1-214; его же. Декабрист кн. С.Г. Волконсьский, як помiщик // Записки Iсторично-фiлологiчного вiддiлу Всеукраiнськой Академii наук. Кiiв, 1928. Кн. XVII (1928). С. 277-314.
56. ВД. Т. Vll. М., 1958. С. 216.
57. Там же. Т. X. С. 156.
58. Там же. Т. ХII. М., 1969. С. 298.
59. Там же. Т. X. С. 118.
60. Там же. С. 134-135, 149, 153.
61. Волконский С.Г. Записки. С. 178-179.
62. Лемке М. Николаевские жандармы и литература. СПб., 1909. С. 26.
63. Тихантовская А.3., Капелюш Б.Н., Караш Н.Ф. Комментарий к "Запискам" С.Г. Волконского // Волконский С.Г. Записки. С. 440.
64. ВД. Т. X. С. 179.
65. Волконская М.Н. Записки. М., 1977. С. 28.
66. ВД. Т. X. С. 144.
67. Там же. С. 132.
68. ВД. Т. IV. М.; Л., 1927. С. 116.
69. Там же. Т. X. С. 118.
70. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 109.
71. Волконский С.Г. Записки. С. 388.
72. Там же. С. 383.
73. ВД. Т. ХП. С. 98.
74. Там же. Т. XIX. М., 2001. С. 443.48.
75. Там же. С. 447.
76. Там же. Т. IX. М., 1950. С. 112-113.
77. Там же. Т. X. С. 134, 142.
78. Там же. С. 143.
79. Там же. Т. IV. С. 171; Т. XI. М., 1954. С. 365.
80. Чернов С.Н. Декабрист П.Ив. Пестель. Опыт личной характеристики // РО СПБФИРИ РАН, ф. 302, оп. 1, д. 1. С. 60.
81. ВД. Т. XI. С. 59.
82. Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 71.
83. Пыляев М.И. Указ. соч. С. 42.
84. ВД.Т.Х.С. 114,140.
85. Там же. С. 108, 109.
86. Там же. С. 110, 118.
87. Там же. С. 111-123.
88. Там же. С. 111, 121.
89. Там же. С. 142.
90. Там же. С. 149, 155.
91. Там же. Т. XVI. М., 1986. С. 252.
92. Там же. Т. X. С. 140.
93. Волконский С.М. Указ. соч. С. 32.
94. Там же.
95. РГВИА, ф. 395, оп. 15/370, 1 отд., 1826, д. 1, л. 3.
96. 3авалишин Д.И. Воспоминания. М., 2003. С. 327.
97. Новосильцев Т. Указ. соч. С. 338.
99. Волконский С.М. Указ. соч. С. 57.
100. Розен А.Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 173.
101. Чернов С.Н. Декабристы в Благодатске // Декабристы на каторге и в ссылке. М., 1925. С. 86.
102. Там же. С. 86-88.
103. Модзалевский Б.Л. Указ. соч. С. 346, 351.
104. Чернов С.Н. Указ. соч. С. 120.
105. Модзалевский Б.Л. Указ. соч. С. 351.
106. Чернов С.Н. Указ. соч. С. 117, 120.
107. Там же. С. 121.
108. Там же. С. 122.
109. Гершензон М.О. Письма М.Н. Волконской из Сибири // Русские пропилеи. Т. 1. М., 1915. С. 44.
110. Там же. С. 99.
111. Волконский С.М. Указ. соч. С. 74-75.
112. Розен А.Е. Указ. соч. С. 230.
113. Веневитинов М.А. Проводы Марии Волконской в Сибирь// Русская Старина. 1875. № 4. С. 825.
114. Там же. С. 822.
115. Волконский С.М. Указ. соч. С. 51-52.
116. См., напр.: Попова О.И. История жизни М.Н.Волконской // Звенья. М.; Л., 1934 С 23
117. Maтxaнова Н.П. Декабрист Александр Викторович Поджио // Поджио А.В. Записки. Письма. Иркутск 1989 С. 35. и др.
118. Письма Е.И. Якушкина к жене из Сибири. 1855 г. // Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., 1926. С. 51-52.
119. Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 367-368.
120. Там же. С. 367.
121. Волконский С.Г. Записки о крепостном праве. Вступительная статья, публикация и комментарии Н.Ф.Караш // 14 декабря 1825 г. Источники, исследования, историография, библиография Вып IV СПб-Кишинев, 2001. С. 252.
122. Волконский С.М. Указ. соч. С. 114; 130. Волконский М.С. Послесловие к "Запискам" СПб., 1901. С. 510-511.
123. Волконский С.Г. Записки. С. 359.
124. Письма С.Г. Волконского к П.Д. Киселеву. С. 109.
Чудесная вещь интернет. На ФБ я не так давно подружилась с потомком декабриста князя Сергея Волконского - Максимом.
Как романтическая девочка я в юности увлекалась декабристами. Из история мне казалась подвигом. Тогда же не задумываешься о другой стороне, о смысле, о государстве, о праве.
Мы все были очарованы фильмом "Звезда пленительного счастья", какой там был Костолевский!!! Но мне все время казалось, что все историки декабристов как то предвзято относятся к князю Сергею Григорьевичу Волконскому и его жене.
Князь Сергей Григорьевич Волконский один из самых известных представителей рода. Его биография «затуманена» таким мифотворчеством, за которым уже сложно увидеть настоящего декабриста Волконского. Опровергаем основные заблуждения и мифы.
На первый взгляд это трудно оспаривать, так как «покушение на цареубийство» было доказано и следственной комиссией, и признано самим князем Сергеем на следствии по делу заговорщиков. Однако здесь есть важный нюанс, который заслуживает упоминания. Существует тому множество свидетельств, что князя Сергея многие современники считали «наидобрейшим» (Самарский-Быховец, Записки) и «великодушнейшим» (Мария Николаевна Волконская, «Записки») человеком, который, по свидетельству каторжан, видел в любом человеке своего ближнего, и были поражены его участием в заговоре с целью цареубийства (Самарский-Быховец). Как-то это не вязалось с его обликом и человеческими качествами в представлении тех, кто его знал.
Сам князь Сергей позднее объяснял, что члены Южного общества были обязаны подписать документ о согласии на цареубийство как гарантию невыхода из общества, но что этот пункт никто не собирался выполнять буквально. Насчет «никто» - преувеличение, если вспомнить показания Александра Викторовича Поджио, предложившего себя в качестве цареубийцы после ареста Павла Ивановича Пестеля.
Слова князя Сергея, конечно, можно трактовать как попытку запоздалого оправдания. Но сделана она была после осуждения и каторги и никаких дивидендов принести князю не могла. Во всяком случае, с его собственных слов, он в это верил и цареубийцей становиться не собирался. Известно, что после 1822 года он не поддержал ни одного призыва к цареубийству, высказанного на заседании Южного общества.
Вот что говорила его супруга Мария Николаевна в своих Записках, обращаясь к детям: «Ваш отец, великодушнейший из людей, никогда не питал чувства злопамятства к императору Николаю, напротив того, он отдавал должное его хорошим качествам, стойкости его характера и хладнокровию, выказанному им во многих случаях жизни; он прибавлял, что и во всяком другом государстве его постигло бы строгое наказание. На это я ему отвечала, что оно было бы не в той же степени, так как не приговаривают человека к каторжным работам, к одиночному заключению и не оставляют в тридцатилетней ссылке лишь за его политические убеждения и за то, что он был членом Тайного общества; ибо ни в каком восстании ваш отец не принимал участия, а если в их совещаниях и говорилось о политическом перевороте, то все же не следовало относиться к словам, как к фактам. В настоящее время не то еще говорится во всех углах Петербурга и Москвы, а между тем, никого из-за этого не подвергают заключению».
2. «Сергей Волконский, будучи флигель-адъютантом императора, был у него всегда на виду и после окончания войны. Александр I интересовался не только его военной службой, но и его общим поведением. Наверное, император надеялся, что после войны молодой генерал-майор остепенится, избавится от своих дурных гусарских привычек и повзрослеет. Но этого не произошло».
«Гусарство» и «молодечество» князя Сергея подробно, и даже с любовью, описаны в его «Записках» (ностальгия по молодым годам - Записки писались, когда князю Сергею было за 70 лет), однако самые поздние свидетельства этих «шалостей» относятся к 1811 году, когда Волконскому, рожденному 19 декабря 1788 года, было всего-навсего 22 года, хоть он был уже и флигель-адъютантом императора Александра и ротмистром.
Насколько мне известно, нет абсолютно никаких свидетельств того, что подобное «молодечество» продолжалось в его зрелые годы, но это ни на чем не основанное «предположение» с наклейкой «скорее всего» продолжает свою теперь уже независимую жизнь в интернете.
Некоторые историки полагают, что причина карьерных неудач князя заключается в том, что уже тогда он обнаруживал признаки «вольнодумства».
Н.Ф. Караш и А.3.Тихантовская видят подоплеку императорского «неудовольствия» в том, что Волконскому «не простили пребывания во Франции во время возвращения Наполеона с о. Эльбы». Также «не простили» Волконскому тот факт, что в Париже - уже после реставрации Бурбонов - он пытался заступиться за полковника Лабедуайера, первым перешедшего со своим полком на сторону Наполеона и приговоренного за это к смертной казни и даже заручился в этом поддержкой своей сестры Софьи и невестки Зинаиды Волконских. Император Александр Павлович был взбешен.
3. Теперь encore une fois о женитьбе князя Сергея на Марии Николаевне Раевской - любимой теме интернета: «Генерал Раевский несколько месяцев думал, но в конце концов согласился на брак его дочери. Ей было 19 лет от роду, и она была на 19 лет моложе жениха».
Неверно, Мария Раевская была на 17 лет младше Сергея Волконского - на момент свадьбы 11 января 1825 года ей только исполнилось 19 лет (зрелый возраст для девицы «на выданье» в то время), а князю Сергею - 36, и оба они родились в декабре.
Генерал Николай Николаевич Раевский согласился на брак настолько быстро, насколько его письмо с согласием на сватовство дошло из Болтышки до уехавшего на Кавказ в отпуск князя Сергея - за месяц. Мало того, в архиве Раевских есть письмо генерала Раевского будущему зятю, где он торопит его со свадьбой, цитируя стихи влюбленного Саади...
«Все его дочери – прелесть», - писал Пушкин брату. Нет никаких сомнений, что так оно и было, однако Александр Сергеевич писал эти слова, когда Маше Раевской было не более 14 лет, и поэту нравилась ее старшая сестра Екатерина.
Позволю себе несколько критически отнестись к оценке изначальных данных этого брака, отличающихся от распространенных интернетовских.
Почему-то принято предполагать, что молоденькую красавицу Машу Раевскую, у которой было много почитателей, чуть ли не насильно выдали замуж за князя Сергея, и что брак был неравным.
Да, по всем показателям, брак был неравный, но именно князь Сергей женился ниже своих возможностей, просто потому, что влюбился (смотрите его «Записки»).
Потомок Рюриковичей и по отцовской и по материнской линии, известный красавец и любимец дам, герой и богатый жених, князь Сергей Волконский взял в жены небогатую невесту, без титула, чья мать была правнучкой Ломоносова - то есть из крестьян, хоть и свободных.
Так может быть красавицу? Красота понятие субъективное (beauty is in the eye of the beholder), а Сергей Григорьевич обожал жену всю свою жизнь (его личная переписка, в том числе и его известное письмо к Александру Сергеевичу Пушкину с уведомлением о помолвке).
Однако – вот свидетельства всего лишь двух современников, первое относится к 1824, а второе к 1826 году:
«Мария... дурна собой, но очень привлекательна остротою разговоров и нежностью обращения» (В.И.Туманский, письмо С.Г.Туманской 5 дек 1824 года из Одессы) - за месяц до свадьбы.
Из дневника поэта Веневитинова по поводу прощального вечера, устроенного княгиней Зинаидой Волконской своей невестке в Москве: «27 декабря 1826 года. Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел ее во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую. Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают...».
Возможно, тем не менее, у Марии Николаевны было много поклонников, и князь Сергей своим сватовством нарушил некие романтические планы? Так ведь не было! Не считая все того же Александра Сергеевича, возможно, посвятившего одно из своих стихотворений 14-летнему подростку, был всего лишь один серьезный претендент - польский граф Густав Олизар.
При этом и маститые историки, и интернетовские «специалисты» забывают упомянуть, что «гордый польский граф» Олизар на момент сватовства к Маше Раевской был вдовцом с двумя детьми...
Почему все эти тривиальные мелочи, предшествующие этому союзу, так важны в понимании всего спектра взаимоотношений между Марией и Сергеем Волконскими? Потому, что на них основаны в корне искаженные представления о том, что супругов якобы не связывали самые нежные чувства на момент ареста князя Сергея, и все это - вопреки письменным свидетельствам.
В свою очередь, эти же неправомерные представления используются многими современными авторами, чтобы излишне драматизировать некоторые серьезные разногласия (а у кого их не бывает в течение 30 лет брака?), возникшие в семье Волконских уже на поселении. Но об этом - позже.
4. «До свадьбы молодая Мария Раевская по-настоящему не знала своего жениха, а после свадьбы Волконский погрузился как в служебные, так и в конспиративные дела тайного общества».
Полностью согласимся с данным постулатом, об этом в равной мере свидетельствуют «Записки» обоих супругов.
Но много ли времени нужно, чтобы влюбиться в достойного и красивого человека? Неделя? Месяц? Один день? Князь Сергей, по его же свидетельству («Записки»), был «давно в нее влюбленный». А что же Мария Николаевна? Вот ее собственные письменные свидетельства, а также невольные свидетельства ее родных.
Первое письмо она писала мужу вдогонку, тоскуя по нему в имении во время одной из многих его отлучек:
«Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю, что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня, тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе если решено, что ты должен оставаться на своем посту».
«Обожаемый», «кумир»? Разве так пишут нелюбимому мужу? Разве по нему так отчаянно скучают?
А вот еще одно письменное свидетельство, избежавшее домашней цензуры Раевских, это записка, которую Мария написала Сергею немедленно после того, как запоздавшие сведения о его аресте, скрываемые Раевскими, наконец-то стали ей известны:
«Я узнала о твоем аресте, милый друг. Я не позволяю себе отчаиваться... Какова бы ни была твоя судьба, я ее разделю с тобой, я последую за тобой в Сибирь, на край света, если это понадобится, - не сомневайся в этом ни минуты, мой любимый Серж. Я разделю с тобой и тюрьму, если по приговору ты останешься в ней» (март, 1926 года).
Через три года, когда Мария Николаевна была уже в Чите, в 1829 году генерал Раевский писал дочери Екатерине: «Маша здорова, влюблена в своего мужа, видит и рассуждает по мнению Волконских и Раевского уже ничего не имеет...».
Мать Маши Софья Алексеевна в том же 1829 году пишет ей в Читу: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа».
В 1832 году, в том самом, когда у Волконских в Петровском заводе родился сын Михаил Сергеевич, брат Марии Николай Николаевич Раевский в своем письме пеняет ей на то, что она пишет о своем муже «с фанатизмом».
Но самые главные слова Мария Николаевна написала мужу Сергею перед самым своим отправлением в Нерчинские рудники: «Без тебя я как без жизни!».
5. «О подвиге Марии Волконской, о ее решении разделить участь с мужем и следовать за ним в Сибирь на каторгу и ссылку известно, наверное, каждому человеку, умеющему читать по-русски».
Это была настоящая любовь, и никто из жен, последовавших за мужьями в Сибирь (в том числе и Мария Николаевна, хотя нередко ее добровольное изгнание любят представлять, как подвиг долга или чего хуже - экзальтированности), подвигом этот поступок не считал, потому что последовали за любимыми, что, конечно же, не означает, что к этому поступку не должны относиться с искренним уважением потомки. Подвигом любви это действительно было.
6. Наконец, подходим к главному, т.н. «опрощению» Сергея Григорьевича и его увлечению хлебопашеством в Сибири. Многие «специалисты» ссылаются на большую цитату из воспоминаний Николая Николаевича Белоголового, воспитанника Александра Викторовича Поджио.
Насколько достоверны воспоминания человека, который был в то время (1845 год), по его собственным же словам, ребенком (11 лет), и 40-летняя Мария Николаевна ему «казалась старушкой» - из тех же воспоминаний?
К 1837 году Волконские - Марии Николаевне 31 год, Сергею Григорьевичу - 48 лет, 5-летний Михаил Сергеевич (Мишель) и 3-летняя Елена Сергеевна (Нелли) - самые последние, из Петровского завода, наконец-то вышли на поселение - годом позже, чем все остальные заводчане, потому что долго боролись за право поселиться рядом с декабристом доктором Вольфом, которому очень доверяли как врачу и не желали рисковать здоровьем малолетних болезненных детей. Кроме того, Мария Николаевна уже страдала сердечными приступами, которые ее измучили позже в Иркутске и вынудили уехать из Сибири на полгода раньше мужа (наравне с другой важной причиной - см. ниже), а Сергей Григорьевич - полученным в партизанских болотах в наполеоновскую компанию ревматизмом, усугубленным каторжными годами, и семье разрешили поехать на местные минеральные воды (в сопровождении фельдъегеря) до поселения в селе Урике - рядом с доктором Вольфом, как они того и добивались.
К этому времени их материальные обстоятельства были очень стесненными (здесь не место обсуждать, что к этому привело, но не в последнюю очередь, ввиду кончины в 1834 году матери Сергея Григорьевича обер-гофмейстерины императорского двора княгини Александры Николаевны Волконской-Репниной, которая до конца жизни поддерживала любимого младшего сына и невестку и материально и морально, постоянно добиваясь у императора поблажек), и Сергею Григорьевичу надо было как-то содержать семью.
Государственного пособия и денег, присылаемых с седмицы его имений, которые полагались жене и весьма сомнительными способами управлялись ее братом Александром Николаевичем Раевским, не хватало.
Трубецкие, например, финансовых проблем не испытывали, но многие другие каторжане либо бедствовали, либо жили за счет репетиторства, как оба братья Поджио у детей тех же Волконских (старший брат Йосиф Викторович был женат на двоюродной сестре Марии Николаевны, и они считались родственниками).
Но Сергей Григорьевич своей семье бедствовать не дал, а предпочел прослыть «оригиналом» (переписка Ивана Ивановича Пущина).
По закону, ссыльнокаторжный мог заниматься исключительно только земледелием.
Возможно, некоторым бывшим аристократам и претило, что самый родовитый из них - как в шутку и в дружбу величал его в письмах Пущин «потомок Рюриковичей» засучил рукава и взял в руки плуг, - но он сделал это ради своей обожаемой семьи, а вовсе не из чудачества, и - честь ему и хвала - достиг большого успеха.
Сергею Григорьевичу удалось сколотить значительное состояние в Сибири хлебопашеством и своими знаменитыми на всю губернию оранжереями (воспоминания Сергея Михайловича Волконского). Кстати, позже и другие ссыльнопоселенцы занялись золотоискательством (Александр Поджио) и даже мыловарением (Горбачевский), но неудачно.
Конечно же, Волконский не сам ходил с сохой, но взял полагающийся ему надел, нанял мужиков, выписал соответствующую литературу и поставил «дело» на научную основу.
В его библиотеке в доме-музее в Иркутске хранится огромная коллекция книг по сельскому хозяйству.
То, что бывший князь Волконский не чурался работы на земле, свидетельствует не о его чудачестве, а о преданности семье, настоящей интеллигентности, истинном аристократизме и полном пренебрежении к мнению обывателей - а эти его черты были известны с молодости, тому множество очень интересных свидетельств.
Князь Сергей Михайлович Волконский в своих семейных воспоминаниях утверждал, что Сергей Григорьевич во многом повлиял на народнические настроения графа Льва Николаевича Толстого, с которым встречался в конце 50-х гг. после ссылки.
Сергей Григорьевич был обучен в юношестве математике и фортификации и сам спроектировал и руководил постройкой большого особняка в Урике, который его супруге так понравился, что она просила Сергея Григорьевича перенести весь дом позже в Иркутск, что он и сделал - бревнышко к бревнышку.
Он спроектировал и руководил постройкой для семьи дачи в Усть-Куде на Ангаре, которую называли «Камчатником», и куда часто наезжали другие ссыльнопоселенцы.
Еще одним из общеизвестных черт характера Сергея Волконского было то, что он легко увлекался - все делал с удовольствием и обстоятельно - отсюда и успех. К тому же - был талантлив - одним увлечением состояния не сколотишь и дома не спроектируешь!
Волконские завели конюшню, скот, 20 человек прислуги, у детей были гувернантки и гувернеры.
Да, Волконский любил общаться с мужиками, ездить на ярмарки, есть с ними краюху хлеба.
Но так ли уж он «опростился», как пишет малолетний Коля Белоголовый? Посмотрите в интернете два дагерротипа - оба 1845 года, то есть того самого к которому относятся воспоминания Белоголового.
Один - 39-летней Марии Николаевны, другой - 56-летнего Сергея Григорьевича.
Во-первых, сразу бросается в глаза отсутствие 17-летней разницы в возрасте - женщины тогда старели быстро, а во-вторых, Сергей Волконский на этой фотографии - элегантный и даже франтоватый интересный господин среднего возраста.
Не в бархатном же пиджаке ему было выходить в поле и ездить на ярмарку с мужиками? Всему свое место и время.
Кстати, приблизительно в это же время (1844 год) Волконские наняли для Мишеля воспитателя из ссыльных поляков - Юльяна Сабиньского. В своих воспоминаниях Сабиньский ни словом не обмолвился ни об «обмужичивании» князя, ни о его семейных неурядицах - а он бы знал это из первых же рук.
Вот обширная цитата:
«Того же дня в ночь в Урике. (20 понедельник, 1844 год)
После почти двухлетнего отсутствия я был принят всем здешним обществом самым сердечным образом. Воистину мило наблюдать доброжелательные чувства к себе в доме, жителем которого я вскоре должен стать; также мило мне верить в искренность дружеских признаний, ибо что же бы заставляло этих уважаемых и добрых людей к двуличному со мной обхождению?
В дороге с Волконским, а здесь с обоими супругами мы много говорили о воспитании. После ужина он долго заполночь задержался в комнате, где я должен был ночевать, обсуждая со мною разные обстоятельства столь важного предмета. Он познакомил меня с главнейшими чертами характера своего сына, особенными склонностями, не умалчивая и о некоторых недостатках. Мы разбирали, какие средства могут быть самыми действенными для развития первых и исправления последних, какое для этого мальчика может быть направление сообразно настоящему положению родителей, их желаниям и месту, какое их сын может занимать в обществе».
Итак, свидетельство взрослого и интеллигентного человека пана Юльяна Сабиньского находится в диссонансе с воспоминанием 11-летнего мальчика Коли Белоголового.
Но давайте послушаем и этого мальчика - уже через 15 лет:
«Я был тогда уже врачом и проживал в Москве, сдавая свой экзамен на доктора; однажды получаю записку от Волконского с просьбою навестить его. Я нашел его хотя белым, как лунь, но бодрым, оживленным и притом таким нарядным и франтоватым, каким я его никогда не видывал в Иркутске; его длинные серебристые волосы были тщательно причесаны, его такая же серебристая борода подстрижена и заметно выхолена, и все его лицо с тонкими чертами и изрезанное морщинами делали из него такого изящного, картинно красивого старика, что нельзя было пройти мимо него, не залюбовавшись этой библейской красотой. Возвращение же после амнистии в Россию, поездка и житье за границей, встречи с оставшимися в живых родными и с друзьями молодости и тот благоговейный почет, с каким всюду его встречали за вынесенные испытания - все это его как-то преобразило и сделало и духовный закат этой тревожной жизни необыкновенно ясным и привлекательным. Он стал гораздо словоохотливее и тотчас же начал живо рассказывать мне о своих впечатлениях и встречах, особенно за границей; политические вопросы снова его сильно занимали, а свою сельскохозяйственную страсть он как будто покинул в Сибири вместе со всей своей тамошней обстановкой ссыльнопоселенца» (Воспоминания Н. Белоголового).
Эта цитата все проясняет - не было ни чудачества, ни особенной сельскохозяйственной страсти, а была необходимость содержать свою семью в достоинстве и достатке.
7. «Не суждено было быть счастливому концу совместной жизни в Сибири Сергея и Марии Волконских.
По мере того, как их быт в Иркутске принимал нормальные и цивилизованные формы, отношения между ними становились все более натянутыми.
А в августе 1855 года в Сибирь доходит известие о смерти Николая I. Как ни странно, по свидетельству современников Сергей Волконский «плакал как ребенок».
Мария Волконская покидает мужа и уезжает из Иркутска.
Совместная жизнь супругов к этому времени стала невозможной».
Вернемся к переселению Волконских в Иркутск из Урика.
Оно было продиктовано необходимостью дать формальное образование Михаилу Сергеевичу в местной Иркутской гимназии.
Вначале Волконским и Трубецким пришлось преодолеть сопротивление властей, желавших записать детей в образовательные учреждения как Сергеевых, но с помощью графа Александра Христофоровича Бенкендорфа (однополчанина Сергея Волконского и будущего свата) и графа Алексея Орлова (брата мужа Екатерины Раевской) это удалось уладить и детям сохранили фамилии отцов.
Кстати, больше всех волновалась Мария Николаевна, она писала брату Александру Раевскому, что никогда в жизни не согласится на лишение ее детей имени их отца.
В своих Записках она описывает, как говорила детям: «Нет, вы меня не оставите, вы не отречетесь от имени вашего отца!». Это потрясение жестоко сказалось на здоровье Марии Николаевны.
В архиве Раевских сохранились письма Марии Николаевны графу Алексею Орлову, в которых она буквально борется за право мужа последовать за семьей из Урика в Иркутск, так как вначале разрешение было выдано только ей и детям.
В конце концов, Волконскому разрешили посещать семью два раза в неделю, а потом и вообще переехать на постоянное место жительства в Иркутск.
Но как раз этого-то он сделать и не мог - земли, которые он возделывал, добывая средства, на которые учились и воспитывались его дети и содержала светский салон его жена, были близ Урика.
Так что да, он вполне мог, как свидетельствует мальчик Николай Белоголовый, нагрянуть в салон жены прямо с поля со всеми его ароматами, так как никогда в жизни не волновался общественным мнением. Если его супругу это раздражало и злило, то она нигде этого не высказывала, ни в письмах, ни в своих записках.
Даже Н. Белоголовый не уловил ее недовольства. Таких письменных свидетельств просто нет, не считая письма Федора Вадковского, очень редко приезжавшего в Иркутск и с молодых лет известного своей буйной фантазией.
Так были ли трения? - безусловно были, но - закончившиеся взаимопониманием и миром, вопреки цитате, приведенной в вашем очерке.
Серьезные трения между супругами Волконскими возникли на почве вопроса замужества 15-летней Елены Сергеевны Волконской, всего через 4 года после описываемых событий.
К 1849-50 гг. Михаил Сергеевич Волконский Иркутскую гимназию заканчивает с золотой медалью, но в университетском образовании сыну государственного преступника отказывают, и новый губернатор, интеллигентный и образованный человек, Николай Николаевич Муравьев-Амурский берет 18-летнего Михаила Волконского к себе на службу чиновником особых поручений. Иными словами, перед Михаилом Сергеевичем появились серьезные карьерные перспективы.
Елене Сергеевне же (Неллиньке) в 1849 исполнилось 15 лет, она была отменная красавица, и надо было устраивать и ее судьбу, то есть - замужество.
Мария Николаевна была одержима желанием найти Неллиньке столичного жениха, чтобы она смогла уехать из Сибири, этой цели вполне служил и светский салон, который Мария Николаевна устраивает в своем доме.
Салон этот, наряду с губернатором Муравьевым-Амурским и его женой француженкой Рашмон, не всегда посещали лица, которые Сергей Григорьевич считал подобающей компанией для своей дочери, и на этой почве у супругов стали возникать серьезные разногласия.
Эти разногласия привели к прямому противостоянию, когда в Иркутск на службу к губернатору прибывает молодой чиновник по особым поручениям из Петербурга Дмитрий Молчанов, дворянин, состоятелен и холост. Он начинает бывать в «салоне» Марии Николаевны и ухаживать за Неллинькой, Мария Николаевна дело ведет к свадьбе.
Взрывается все Иркутское декабристское сообщество - ребенку всего 15 лет, говорят ей.
Об этом человеке - его финансовой нечистоплотности и непорядочности ходят нехорошие слухи. Она не желает ничего слышать.
От нее отворачиваются самые близкие люди - Екатерина Ивановна Трубецкая выскажет ей всю правду в лицо (позднее Мария Николаевна даже не пойдет на ее похороны в Иркутске, хотя Сергей Григорьевич там будет), Александр Поджио, которого она назовет двуличным, перестанет ее посещать (старший брат Иосиф скончался к тому времени на пороге дома Волконских в 1848 году).
Иван Иванович Пущин, крестный отец Мишеля Волконского, в письме к Ф.Ф. Матюшкину в 1853 году писал: «Я в бытность мою в 1849-м году в Иркутске говорил Неленькиной маменьке все, что мог, но, видно, проповедовал пустыне».
А с супругом у нее - настоящая война, потому что без согласия отца Нелли брак был бы невозможен. У Молчанова, действительно серьезно влюбленного в Нелли, с Сергеем Григорьевичем доходит до рукоприкладства.
Единственный человек, кто ее поддерживает в это время – это сын Мишель, который пишет, что отец так себя ведет, что "Нелли останется старой девой".
Но Мишель часто уезжает в экспедиции, и Мария Николаевна остается совсем одна.
У нее учащаются сердечные приступы так, что доктора запрещают ей выходить из дому.
Иван Иванович Пущин, приехавший в Иркутск погостить, пишет в августе 1949 года М.И. Муравьеву-Апостолу и Е.П. Оболенскому: «...Живу у Волконских, не замечая, что я гость. Балуют меня на всем протяжении сибирском. Марья Николаевна почти выздоровела, когда мы свиделись, но это оживление к вечеру исчезло - она, бедная, все хворает: физические боли действуют на душевное расположение, а душевные тревоги усиливают болезнь в свою очередь».
И тут, наблюдая за страданиями горячо любимой жены, Сергей Григорьевич не выдерживает и сдается, лишь бы ее дальше не волновать.
Через несколько месяцев состоялась свадьба Елены Сергеевны Волконской (ей уже исполнилось 16 лет) с Дмитрием Молчановым. Мария Николаевна была счастлива.
В 1853 году у Нелли родился сын - Сережа Молчанов.
И Елена Сергеевна, и, позже, Михаил Сергеевич Волконские назвали своих первенцев в честь своего отца - Сергеями.
В 1853-54 годах произошло радостное событие: сестра Сергея Григорьевича Софья Григорьевна, теперь уже вдова фельдмаршала Петра Михайловича Волконского, отправилась к брату в гости в Иркутск и пробыла там около года, с позволения губернатора Муравьева-Амурского брат и сестра вместе объездили чуть ли не всю Сибирь.
Она же сообщила, что правление Николая Первого подходит к концу, и что, по достоверным слухам, воспитанник Жуковского будущий император Александр Второй после коронации намерен даровать декабристам прощение. Было ясно, что время изгнания подходит к концу.
И тут - новый удар: мужа Нелли обвинили во взяточничестве, против него началось судебное следствие, ему грозит длительный тюремный срок. Для Марии Николаевны это известие стало страшным ударом. Оправдались предсказания ее супруга и друзей о сомнительной личности зятя!
Иван Иванович Пущин пишет Г.С. Батенькову 11 декабря 1854 года: «Молчанов отдан под военный суд при Московском ордонансгаузе. Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! ...
Жду не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля?».
Мария Николаевна проводит дни в постели и в слезах, Сергей Григорьевич за ней ухаживает и скрывает еще более тревожные новости, приходящие от дочери теперь уже из Москвы: у Молчанова началось умственное помешательство. Каким-то образом Марии Николаевне это становится известно. Александр Поджио пишет: «старуха все знает, но скрывает и плачет по ночам».
Бедная несчастная Нелли теперь мучается с ребенком и с помешанным мужем в тюрьме, и все это - благодаря ей!
Очень характерно для великодушного Сергея Григорьевича, что он даже встал на сторону обвиненного зятя и пытался, через сестру Софью и племянницу Алину Петровну Дурново как-то ему помочь (письма друзьям и семье).
В этот период, вопреки устоявшимся мнениям, взаимоотношения супругов Волконских - самые сердечные. Сергей Григорьевич фактически переселяется в Иркутск, так как Мария Николаевна оказывается в Иркутском обществе почти в полной изоляции, особенно после того как она не присутствует на похоронах всеми горячо любимой Катюши Трубецкой.
Иван Пущин особо отмечает в своих письмах, насколько одинокой осталась Мария Николаевна после истории с замужеством Нелли.
Мария Николаевна пишет сыну и дочери о своем супруге "ваш отец ухаживает за мной хорошо", и всегда просит Мишеля и Елену не забыть черкнуть строчку специально «для papa». Однако здоровье ее сильно подорвано.
Когда же император Николай Павлович умер и многие каторжане, в том числе и Мария Николаевна, возликовали, Сергей Григорьевич - плакал, и не по свидетельству «современников», а его собственной супруги. Мария Николаевна писала сыну Мишелю: «отец твой третий день плачет, не знаю, что с ним делать!».
Все живут в ожидании амнистии.
Здоровье Марии Николаевны, тем не менее, становится критическим, ей теперь могут помочь только в столицах, и Нелли остро нуждается в ее присутствии в Москве.
Софья Григорьевна Волконская и Алина Петровна Дурново добиваются от властей разрешения для Марии Николаевны вернуться из Сибири в Россию, как тогда говорили. В письме к брату Н.И. Пущину И.И. Пущин пишет 1 августа 1855 года: «Недавно узнал, что Нелленька выхлопотала позволение М.Н. поехать в Москву».
Но Мария Николаевна соглашается на это при одном условии - что ей разрешат вернуться к мужу Сергею в Сибирь по завершении лечения (архив Раевских).
Иван Пущин пишет Оболенскому: «Сергей Григорьевич остался бобылем, но не унывает!». Напротив, он счастлив, что всей его семье теперь удалось вырваться из Сибири.
Вот причины и обстоятельства отъезда Марии Николаевны из Сибири в конце 1855 года, всего за несколько месяцев до Сергея Григорьевича - уже по амнистии в 1856 году, амнистии, которую в Сибирь привез его сын Михаил Сергеевич Волконский.
Детям Волконского вернули княжеский титул, а ему самому - боевые награды.
Впереди у Маши и Сержа было еще много всего хорошего: целых семь лет совместной жизни (вплоть до ее смерти в 1863 году в возрасте всего 58 лет), и совместные поездки за границу, и спокойная старость в имении дочери в Вороньках (где Сергей Григорьевич все-таки разбил образцовый огород!), и широко отмеченная свадьба в Фалле князя Михаила Сергеевича Волконского и внучки графа Бенкендорфа Елизаветы Григорьевны, и замужество по большой любви овдовевшей Елены Сергеевны с замечательным русским дипломатом Николаем Кочубеем.
После трагического первого брака Елены Сергеевны Волконской с Дмитрием Васильевичем Молчановым (муж умер в апреле 1858 года), княгиня Мария Николаевна Волконская с дочерью Еленой уехала за границу. В Европе Волконские познакомились с молодым дипломатом Николаем Аркадьевичем Кочубеем (1827–1864). Отец Николая вместе с князем Сергеем Волконским прошел от Смоленска до Парижа. Но в 1825 году Пути их разошлись. Князь Волконский был сослан на 30 лет в Сибирь, а Аркадий Кочубей остался на государственной службе. Дети старых ветеранов встретились в Париже. Там же состоялась помолвка Елены и Николая. Они обвенчались в начале 1859 года и отправились на Украину в имение мужа с. Воронки Черниговской губернии. Это имение стало последним приютом и местом упокоения отца и матери Елены Сергеевны. Там же был похоронен в 1864 и сам 37-летний хозяин имения Н.А.Кочубей. У Елены и Николая в 1863 году родился сын Михаил (1863-1935), который и унаследовал имение отца.
У Максима Волконского еще много интересных семейных историй. Советую прочитать, кому интересно.